Копылову понадобилось, вероятно, немало усилий, чтобы сдержать себя. Он сказал со всей возможной любезностью:

— Ваша забота о развитии науки, дорогой Григорий Иванович, нас, конечно, очень трогает. Но смотря какая наука. Надо еще посмотреть… — И он выразительно замолчал.

И если бы вы видели, какая жесткость мгновенно исказила его лицо при этих словах!

— Посмотрите! — подхватил Мартьянов. — Посмотрите! Я ничего большего и не хочу, как чтобы посмотрели наконец.

— Может быть, посмотрят те, кого это прежде всего касается? Специалисты по релейным схемам… — бросил кто-то умиротворяюще с другого конца стола.

И все закивали согласно на этот голос благоразумия. У Копылова снова произошла мгновенная смена на лице. Он сказал почти сочувственно:

— Никто не может никому запретить заниматься идеями, которые кажутся ему подходящими. Но включать в план института, вы сами понимаете…

«Это и есть по директору — не препятствовать? — зло подумал Мартьянов. — Ну хорошо, посмотрим!..»

Помнится, тогда тоже буйствовала весна на московских улицах, когда Мартьянов пришел впервые к этому жрецу схемных решений. Тогда этот «великий схемист» отправил его ни с чем, даже высмеяв его, мартьяновские, попытки найти какую-то научную методику. Сколько же с тех пор утекло!.. Тогда схемист заседал в проектной организации под очень длинным названием из всяких «глав», «пром», «электр»… — при одном из крупных наркоматов. Теперь же Мартьянов отыскал его в проектной организации, под названием еще более длинным из тех же «пром» и «электр», в ведении еще более крупного министерства. Но занимался схемист все тем же: схемами управления электродвигателями.

Та же обстановка окружала его рабочее место. Огромные полотнища схем на столе. Схемы, сложенные гармошкой. Папки, горы папок, плотно начиненные кальками, синьками. Прошнурованные, пронумерованные. Все, как десять лет назад. Только где же?.. Мартьянов потянул носом, удивленно поискал глазами пепельницу.

— Бросил! — сказал схемист. — Нельзя, сосуды!.. — ткнул костлявым пальцем в висок. (После войны многие стали говорить: «Сосуды!») — Разрешаю себе только одну после обеда и одну на ночь. Иначе не сплю.

Синеватая жилка напряженно выступала на его обтянутом виске.

— Да и вы не помолодели, — с обычной своей едкостью заметил схемист, глядя на реденькую, с заездами прическу Мартьянова. — Стареем, стареем… — с удовольствием повторил он. — Вот только как будут после нас? — положил сухую ладонь на гору папок.

— Собираетесь оставить в наследство? — спросил Мартьянов.

— Э-э, а наследники-то где? — проворчал схемист. — Все скороспелки! Пусть сами сначала всё пройдут, как мы с вами.

— Каждый раз все сначала? Никаких уроков, никаких выводов?

— Урок один. На боженьку надейся, а сам не плошай.

— Слабое напутствие!

— А вы можете предложить что-нибудь лучшее? — с нескрываемой усмешкой повторил схемист свой старый вопрос, с которым он встретил тогда Мартьянова, почти десять лет назад.

— Могу, — ответил Мартьянов. — Теперь могу.

Его рассказ об алгебре логики, о научной релейной методике схемист слушал не шевелясь, глядя упорно перед собой. Лишь изредка косился он, когда Мартьянов писал для наглядности на бумажке. Под конец старый специалист стал поигрывать нервно линеечкой, крутя ее в руках. Открыл ящик стола, пошарил в глубине и вынул пачечку. Пачку папирос, видимо потаенную, оставшуюся от прежнего. Сорвал бандерольку нетерпеливо… и задымил. Как прежде, разминая в пальцах табак.

— Что же вы хотите? — спросил он враждебно.

— Вашего мнения.

Схемист фыркнул неопределенно и глубоко затянулся. — А еще что? — спросил он.

— Хочу предложить этот метод…

— Кому предложить?

— Кому? Вам, всем, кто имеет дело со схемами. — Мартьянов почувствовал, что он отвечает, как на экзамене.

— Спасибо за заботу! — съязвил схемист. — Я уж стар стал, чтобы все отбросить и садиться снова за парту. Изучать эту вашу китайскую грамоту. Да к чему мне? — самодовольно похлопал он по горке папок.

— А другим?

— Вот вы к другим и обращайтесь. Но кто вам только поверит, этой вашей несусветной алгебре? Гаданье на кофейной гуще!

— Я не верить прошу, — сказал Мартьянов. — Я прошу проверить, убедиться. Я же изложил вам все принципы, на чем это основано.

— Э-э, батенька, хорошими принципами дорога в ад вымощена. Вы на деле докажите.

Он пожевал тонкими сухими губами и вдруг встрепенулся.

— А вот, если угодно… — и вытянул из груды бумаг какое-то описание. — Технические условия на схему пуска электродвигателей. Извольте, покажите, как это будет на ваших формулах.

— Так это не делается налетом, — неловко усмехнулся Мартьянов. — Здесь надо знать специфику…

— То-то и оно! — перебил его схемист. — Я всю жизнь потратил, чтобы знать.

— Не в этом смысле, — пытался объяснить Мартьянов.

— Нет, уж уговаривайте других! — отрезал схемист.

Он столько действительно потратил, что уж не хотел принимать ничего, что было чем-то другим, неизвестным. А может быть, и не мог. Кто знает, кто умеет, тому эти новые выдумки не нужны. А кто не знает и не умеет, тому и сам черт не поможет. Он безнадежно махнул рукой.

Обычно, возвращаясь после всяких деловых посещений, Мартьянов всегда старается пробежаться, разрезая своим увесистым портфелем толпу на тротуарах. А толпа все растет, с каждым месяцем растет. Послевоенная Москва прямо кипит потоками машин, прохожих, приезжих, командировочных, экскурсантов…

И Мартьянов почувствовал, что ему не хочется пробежаться, а тянет, наоборот, после этой беседы со схемистом где-нибудь посидеть, где не так суетливо и шумно, — посидеть и немного отойти. Он вышел на длинный бульвар, еще не просохший от стаявшего снега. Знаменитый бульвар, на котором в давние времена, если судить по литературе, встречались, прогуливаясь, известные писатели, музыканты, художники — из всех старых маленьких переулков, стекавших к этому бульвару. Сейчас здесь было малолюдно. И Мартьянов тяжело опустился на одну из пустых скамеек.

Неужели и он стал уставать — он, Мартьянов? Отчего же? Говорят, весенний перелом влияет. Раньше он не замечал никаких переломов. «С тех пор, как ты связался с этой теорией…» — повторяла не раз Наташа. Еще бы, после такой беседы, как сегодня, или после этого заседания ученого совета в институте…

Вдруг мелькнувшая мысль перебила цепь невеселого раздумья. Заставила выпрямиться, подняла со скамьи. Мартьянов быстро, стремительно зашагал вперед. Рассказать, кому бы рассказать поскорее, какая ему пришла мысль?! Усталости как не бывало.

А-а, вот кто может оценить, наверное, эту мысль, понять то, что задумал Мартьянов!

В лаборатории его поджидал Ростовцев. Тот самый, что единственно как-то откликнулся на первое мартьяновское сообщение на ученом совете. Полный, мешковатый, с удобством расположившийся за его письменным столом и погруженный в ожидании в разглядывание какого-то журнала.

И так же спокойно, без излишних предисловий, будто продолжая уже начатую беседу, невозмутимый этот посетитель заговорил о том же, на чем они покончили прошлый раз. О мостиковых соединениях. Сразу вопрос по существу, показывающий, что Ростовцев подходил тогда не зря, думал все это время и прекрасно ухватил общий дух новой методики. Это время он был занят еще и тем, что перебирался в другой научный институт. В институт связи. («А то навестил бы вас и раньше».) Ничего не поделаешь — влюбленный в автоматическую телефонию. А в телефонии без мостиковых схем никуда не двинешься. Мостики и мостики на каждом шагу. А как же их можно все-таки решать алгебраическим путем?

— Без этого к телефонистам с новым методом лучше и не соваться, — с тихой рассудительностью заметил Ростовцев. — У них традиции полувековой давности.

В другой бы раз Мартьянов прямо расстелился бы в подробностях перед таким благодарным слушателем. Мостиковые соединения! Он же приготовил по ним целое исследование. Он не терял времени после своего отчета на ученом совете. Но сейчас он был так занят собственной мыслью, пришедшими соображениями о том, как же ему вообще нужно действовать, что ему было не до подробных объяснений. Когда Мартьянова захватывает какая-нибудь мысль, он уже считает, что и все другие должны только ею и интересоваться. Потому ответ его был пока очень краток.