Ну где ж тут о чем-нибудь думать. Уж не о том ли, что спуск на двух полозьях с горы и то требует какой-то науки со своими правилами и приемами, а езда по релейным пирамидам?..

Карпенко не изучал стилей. Но ухитрялся как-то по-своему, как деревенские мальчишки, слетать сломя голову с любого склона, выделывая вензеля. У них всегда на горе завязывалось с Мартьяновым негласное соревнование, а сегодня… Ого, сегодня только держись!

Вот зато Николай Зубов съезжал всегда одинаково, прямо вниз, без всяких ухищрений, мчался всей своей массой напрямик — так, что страшно даже подумать, что будет в случае падения. И Володя-теоретик, предпочитавший кататься лишь у самого подножия, кричал истошно:

— Коля! Пожалей сейсмические станции!

Когда съехал вниз, смотришь: опять наверх? Ох, куда взбираться! Опять горой новая задача, как и эта, его задача с дешифраторами. Вот уж он где действительно ползет и карабкается по релейным пирамидам.

Дешифраторы… Они сейчас на первом месте в телемеханике, задают тон. Все более сложным и разнообразным становится телемеханический разговор по проводам с десятками и десятками объектов. Приказы и ответы, сообщения и контрольные запросы — кому делать и что делать, кто сделал и что сделал. Строгий язык сигналов, на котором надо уметь говорить нужное и который надо уметь расшифровывать. Чтобы все это не перепуталось при передаче по одним и тем же проводам, каждый сигнал зашифровывается в виде кода, как секретное донесение. Импульсы и паузы, короткие и длинные, положительные и отрицательные… — всё в разных комбинациях, как в оркестре, образует многоголосие кода. И, кто умеет его читать, найдет в нем все нужное: и адрес, и номер объекта, и характер операции, в этих сочетаниях разных импульсов. Ну, как мы из шести знаков телефонного диска набираем коды «адресов» миллионов и миллионов разных абонентов, а на телефонной станции их автоматически разгадывают.

Разгадку кодов ведут дешифраторы — эти шерлок-холмсы века автоматики в полированных ящиках, набитых релейной начинкой. Тут-то и ползает Мартьянов по цепочкам и пирамидам реле в надежде найти новое решение. Как бы два этажа релейных пирамид встроено в ящики дешифраторов. В первом этаже производится отсчет по порядку поступающих сигналов. А во втором — улавливание характерных признаков кода и их запоминание. Итак, счет и память: два этажа расшифровки сигналов. И когда в одной группе кончается отсчет — первый этаж, в другой группе начинается процесс запоминания — второй этаж.

Две группы реле, две релейные пирамиды почти с одним и тем же количеством элементов, как бы повторяющие одна другую. Сделав свое дело, реле первого этажа отдыхают, передав дальнейшие заботы своим двойникам туда, на этаж памяти. А те, верхние, сделав свое дело, также отдыхают, ожидая, пока нижние не произведут очередной отсчет.

«А зачем им отдыхать?» — спрашивает Мартьянов. Реле — труженики неутомимые, чем и отличаются от нас, грешных. До пяти миллионов переключений выдерживают реле без починки. Зачем же тогда эти два этажа в дешифраторах? Пусть будет один этаж, и пусть одни и те же реле работают без отдыха — и считают и запоминают. Закончил одно, приступай к другому. Тогда «ум» дешифратора станет более гибким, емким и гораздо более простым. Простым! Об упрощении Мартьянов никогда не забывал. Разве не подсказывал ему весь опыт, что в простоте-то и есть истинное величие техники. И он взбирался к этому простому с такой же настойчивой последовательностью, как и сейчас «лесенкой» на лыжах взбирается по крутому склону.

Но реле не отвечали тому, что он так складно представлял себе в уме. Надо было заставить их, чтобы они, освободившись от одной операции, сами брались бы тут же за другую. А заставить — значит придумать такую последовательность действий, такое сочетание реле, чтобы они могли все это выполнять. Придумать схему…

А вот схему, нужную схему он и не может никак придумать. Чертит на бумаге, вертит в лепке на монтажном столе. Перебирает всячески релейную пирамиду по отдельным элементам, словно мозговые клеточки в голове шифровальщика. И чувствует, что задача ускользает. Слишком тонкое взаимодействие, слишком запутанные условия работы. Но знает ли он, как верно и безошибочно переводить условия работы на язык схем? Владеет ли стюп-христианией релейных пирамид?

И все та же мысль о неоткрытых законах, о неизвестных правилах мигает назойливо, как лампочка у диспетчера при сигнале отказа.

Но, позвольте, мы, кажется, условились сегодня об этом не думать…

Библиотекарь положил перед ним журнальную тетрадь. Тощего вида, в блеклой, выцветшей обложке.

— Поглядите. Может быть, вас заинтересует?

Все-таки Мартьянов одолел суровую неприступность этих блюстителей книжного царства — тех, кто, знаете, посматривает на вас строго с кафедр читальных залов, но при случае может извлечь из необозримых хранилищ такое, что вам и не снилось. Его постепенно привыкли видеть из вечера в вечер и на хорах под пышным лепным потолком с кариатидами старой «Румянцевки», и в круглом готически сумрачном колодце университетского зала, и чаще всего в простом помещении, разгороженном шкафами, специальной технической библиотеки, — тихое убежище, над которым бурлили в кипучей деятельности все пять этажей крупнейших промышленных наркоматов. Здесь-то и пытался Мартьянов найти какой-нибудь ответ. В книжных залежах, в журнальном потоке. Думал ли все же кто-нибудь о том, о чем он, Мартьянов, не перестает терзаться сейчас мыслями? О релейных законах.

Он рыскал всюду. Требовал у библиотекарей еще и еще. И не столько, быть может, открыл доступ к их сердцам, сколько дал им возможность понять, что отделаться от его требований не так-то просто. За это они, вероятно, его и признали — коренастый ученый-инженер, который второпях врывается к ним под вечер со своим толстым портфелем. А чего только не могут извлечь при желании щедрость и память библиотекарей!

И вот эта журнальная тетрадь в блеклой, выцветшей обложке. Труды телефонной лаборатории. Составленные лет десять назад — ну, примерно в те годы, когда Григорий Мартьянов впервые склонился с досадой и недоумением над сетью хитросплетений релейных схем. Вот когда еще, оказывается… Мартьянов увидел это сразу, едва взглянув на рисунки, прочтя первые же строки предисловия:

«Нет никаких писаных правил… Единственный способ составления схем — это метод догадок, проб и ошибок… Телефонная схематика как носила характер ремесла полвека назад, так и осталась в этом положении до сего времени…»

Его мысли, его сомнения! Если бы у Мартьянова могли от волнения дрожать руки, то следовало бы сказать: «У него задрожали руки». Торопливо листал он страницу за страницей. Какой же дают ответ авторы этих статей? Неужели разгадка того, над чем он так мучился, лежит вот здесь уже давно, в старой журнальной тетрадке, завалявшейся где-то на книжных полках? Ведь авторы этих статей, как и он, заявили о своем стремлении к тому же. «Внести элемент науки, — читал он. — Поставить процесс проектирования на научные основы».

Не случайно эти попытки могли возникнуть на поле телефонии. Оттуда, из телефонии, вышли переключающие катушечки с лапками контактов, под именем реле, и в телефонии прежде всего начали разрастаться во множестве релейные колонии, приводя в ужас проектировщиков. И где-то там, в Ленинграде, в маленькой исследовательской ячейке забилась мысль об игре по правилам.

И к чему же там пришли? Мартьянов жадно поглощал страницу за страницей.

Ага! То же стремление: освободиться как-то от бесконечных словесных рассуждений над схемами. «Если контакт первого реле разомкнут, а другой контакт еще замкнут, и если контакт второго реле тоже замкнется, пока третье реле держит свои контакты в прежнем положении, или сработает еще седьмое реле, то цепь, включающая лампочку номер четыре…» — язык, на котором изъясняются жрецы релейных схем, выстраиваются страницы описаний автоматических и телемеханических устройств, язык, который держит в своем плену всякое новое решение. Бедный мой язык! Даже владеющие этим языком, способные, выносить его окаянные длинноты, не освобождены от неверных рассуждений, тяжелых ошибок, от проверки каждого шага на макетах.