Одно тянет за собой другое. Если логика есть только Чистая математика, как считают они, то можно и не думать о том, а что же все эти значки и операции между ними в действительности выражают. Достаточно установить любые произвольные правила и по этим правилам выводить все, что угодно, строить любые комбинации. Предмет исчезает, вещи исчезают. Остаются только придуманные отношения между придуманными значками. Искусственная замкнутая система каких-то выводов, совершенно оторванная от всякого содержания. Одна пустая игра в символы. Вот она, логистика! Чистейший, необузданный формализм.

— И это алгебра логики всему виной? — спросил Мартьянов.

— Нет! — ответила она тихо, но твердо. — Все от того, в чьих руках она может оказаться.

— Понимаю… — кивнул Мартьянов.

— А вам-то что? Вы же берете аппарат этой алгебры и прикладываете его к вполне реальным вещам. Логика ваших контактов и логика соединений между ними — это же самое содержательное, что может быть. Что еще лучше придумать для подтверждения истинного характера такой науки? И если хотите, то ваша релейная теория — самый достойный ответ на все эти выверты!.. — Она слегка толкнула своим маленьким кулачком в тисненый корешок той книги, которую только что ему переводила.

Мартьянов был доволен, даже польщен ее похвалой и в то же время подавлен всем тем, что удалось ему услышать. Вот в какой сложный мир идей вступил он со своей методикой. Какие горизонты и какая ответственность! Он спросил еще раз:

— А все-таки нет здесь нигде… — положил руку на ленинский томик, — чтобы отрицалась, как говорят, такая наука, алгебра логики?

Маленькая женщина вдруг привстала перед ним, взяла этот томик в скромном, простом переплете и протянула его вперед.

— Мой вам совет, — произнесла она с энергией. — Если кто станет говорить, возьмите этот томик и предложите, пусть покажут. Где, на какой странице, на какой строке?..

— Так и сделаю. Обязательно сделаю, — пообещал Мартьянов.

— Надеюсь, ваши там в институте немного поуспокоятся от своих сомнений, — заметила она вскользь, провожая его в переднюю.

Он опять пропустил этот намек, слишком поглощенный всем, что пришлось ему здесь увидеть и услышать.

Так вот что оказывается. Вот что означали непонятные замечания Анны Борисовны.

Оказывается, ей было уже многое известно. О нем, о Мартьянове, о его борьбе за «овладение умами», о том, как приня ли его идеи в институте. Оказывается, к ней уже приезжали до него, приезжали из института. Справлялись у самой «бабушки философии»: нет ли в его идеях, в его увлечении алгеброй логики чего-нибудь такого?..

Сам же Копылов ему об этом и сказал. С улыбкой, как о каком-то веселом приключении.

— Вы уж не обижайтесь. Но мы же обязаны были выяснить. Все-таки такое дело… гм… щекотливое. Прокатились, посидели… у бабки философии.

— Ну и что же? — жестко бросил Мартьянов.

— Да ничего… С одной стороны, с другой стороны… — повертел Копылов ладонью.

— Вот как? — разыграл удивление Мартьянов. Он не сказал, что тоже был, тоже справлялся. И вдруг спросил Копылова в упор:

— А вы-то сами?.. Читали вы все-таки мой отчет, мои статьи в журналах?

— Приходилось, проглядывал… — ответил Копылов, и в глазах его мелькнуло то самое «избегающее выражение».

— Ну и что же? — задал Мартьянов свой излюбленный вопрос — Ваше-то мнение какое? Как специалиста-электрика, как исследователя и научного руководителя, — слегка покривился он.

Он решил действовать напрямик.

— Занятно. Очень занятно! — попробовал отшутиться Копылов.

— Занятно? Я же не ребусы предлагаю. Не для забавы… — продолжал наступать Мартьянов.

Копылов внимательно посмотрел на него. Выражение его лица мгновенно изменилось, и он уже сказал совсем другим тоном:

— Ну, уж если вы так добиваетесь, то извольте. Мне, например, вся эта надуманная штука ни к чему. Да и другим не знаю зачем. Одна абстракция.

Мартьянов резко встал и демонстративно поклонился.

— Спасибо! — сказал он коротко. Копылов не понял, в чем дело.

— Спасибо! — повторил Мартьянов, — Хоть раз слышу от вас какой-то ответ. И на том спасибо!

Уже у двери он обернулся и сказал:

— Кстати, когда вы считаете «раз, два, три…», то это тоже уже абстракция. Математическая абстракция. И ничего, помогает. Так что учтите…

…Уже по тому, как Наташа открыла ему дверь, было ясно, что она что-то для него приготовила. Едва дождалась, чтобы он, облачившись в домашний костюм, сел за ужин и начал, вопреки ее постоянным мольбам, рассуждать перед ней о том, что произошло за день, о своих делах и своих реле…

— А это на закуску, — сказала она, преподнося ему, как на блюде, небольшую книжку.

— Что это?

— Ты знаешь пианиста профессора… — И она назвала одного из виднейших музыкантов, тонкого художника, игру которого они не раз слушали в зале Консерватории и игру его учеников, ставших также выдающимися исполнителями, лауреатами всяких отечественных и международных конкурсов.

Книжка называлась: «Об искусстве фортепьянной игры».

— Я заложила тебе там одно место. Посмотри, посмотри! Он раскрыл, где была тоненькая костяная с украшениями закладочка, и начал читать:

— «В таких пьесах, как, например, первое скерцо или фантазия Шопена, мне часто приходилось указывать на то, что троекратное проведение главной партии теряет свой смысл, если играть его по схеме А-А-А. Кто чувствует и понимает целое, тот, несомненно, дает схему А-А1-А2. Еще лучше изобразить ее так: А — > А1 — > А2, особенно в первом скерцо…»

— Не напоминает твою алгебру логики? — спросила, сощурившись, Наташа. — Читай, читай!

Автор продолжал:

«Меня могут спросить: а для чего вся эта математика в соединении с музыкой?.. Вот мой ответ: чем лучше пианист знает, во-первых, музыку, во-вторых, себя самого и, в-третьих, фортепьяно, тем больше гарантий, что он будет мастером, а не дилетантом. И чем больше он сумеет привести свои знания к точным формулировкам, имеющим силу закона, хотя бы и отдаленно приближенным к математическим, тем прочнее, глубже и плодотворнее будет его знание. Кто с этим сразу же не согласится, тому помочь нечем».

— Хороший я кусочек откопала? — спросила Наташа. Он даже не улыбнулся.

— Музыкант и то беспокоится. Мастерство, дилетантство… А что же у нас в технике, в точной науке? Тем более. Я и хочу, чтобы у нас перестали наконец быть дилетантами. Привести к точным формулировкам, дать силу закона!.. — почти выкрикнул он.

Подумал, вспомнил и добавил:

— Да, но есть такие… Им действительно помочь нечем. — Взглянул на Наташу. — Одна ты пока что единственный мой верный последователь.

И в этом было столько же шутки, сколько и горечи.

С еще большей настойчивостью, громко, как бы бросая кому-то вызов, Мартьянов всюду повторял, писал: алгебра логики, алгебра логики…

— Алгебра логики, как видите, и дает нам то, что мы уже давно в нашем деле ожидаем. Устали ждать! — закончил Мартьянов и замолчал, стараясь угадать, какой же будет отклик на его сообщение в этой аудитории.

Аудитория была особенная. Электрики, проектировщики, специалисты разных схем автоматического управления. Его пригласили сюда, в солидный центральный институт, прочитать о своей методике именно для сотрудников главного, ведущего отдела — отдела проектирования. «В самую пасть», — сказал Мартьянов Наташе, отправляясь на этот доклад.

Институт занимался тяжелым оборудованием, крупными станами, мощными механизмами, сложными агрегатами — и все было здесь под стать. И общий дух в институте, и серьезный, вовсе не мягкотелый народ. А известно, как такой инженерный народ встречает поучения докладчика из другого института, да еще из такого «чистенького», как академический. Мартьянов очень готовился к этому выступлению. Заново проработал все примеры, которые он собирался развернуты перед ними, воюя мелом на доске. Чтобы не было ни малейшей заминки. Чтобы, не дай бог, зерно теории не оказалось бы утопленным вдруг в мелочных придирках и всяких вычислительных «блошках», на ловлю которых всегда готов этот народ. Но ведь именно к ним, ко всем этим скептикам и придирам, собаку съевшим на всевозможных схемах, нес он свою теорию, свою методику. О них же, именно о них, и еще о тысячах таких же знающих, недоверчивых и колючих, как они, думал он, загадывал, продираясь сквозь частоколы необычных математических представлений.