Она быстро перебегает через двор и, поймав своего щенка в тот момент, когда он уже просунул свой нос в подворотню, торжествуя, возвращается с ним к Вареньке.

— Ну посмотри, что за прелесть! — Она протягивает щенка, который громко визжит, к самому лицу Вареньки.

— У него за ухом черное пятнышко!

— А мой весь беленький! — с нежностью говорит Варенька. — Я его возьму с собой в деревню, хорошо, Мари? И скажи, пожалуйста, до каких же пор будут меня увозить и кому это надобно? — уже жалобным голоском спрашивает она, крепко прижав к груди щенка, который продолжает усиленно махать коротким хвостом.

Лицо Мари делается серьезным.

— Это надобно только тебе, и делается ради твоей пользы, потому что мы не можем ослушаться докторов, а они сказали, что тебе еще необходим деревенский воздух.

— Но, боже мой, — еще жалобней говорит Варенька, — ведь я уже совсем, ну, совсем здорова. Неужели я должна сидеть в деревне с ее воздухом и скучать по Москве до скончания веков, пока совсем не стану старухой и у меня не вырастет горб!

Но в эту минуту щенок лизнул Вареньку в лицо; и она засмеялась.

Мари тоже улыбнулась.

— Ах, Варенька, — сказала она, покачав головой, — пожалуйста, не грусти! Горб у тебя никак не успеет вырасти. Открою тебе одну тайну: очень скоро ты приедешь в Москву совсем и начнешь выезжать. Ну, ты довольна?

Варенька опускает щенка на землю и, подбежав к сестре, крепко ее обнимает.

— Мари, — говорит она, прижимаясь щекой к ее лицу, — ты умница, и ты прелесть! И я бы так хотела, чтобы ты все-таки вышла замуж и чтобы у тебя было много-много, ужас сколько детей! И я бы их всех очень любила, и я бы их всех…

Но тут Варенька умолкает: величественная фигура чернокожего лакея появляется на крыльце.

— Ты что, Ахилл? — кричит Варенька. — За нами?

— За нами, за нами, — отвечает Ахилл, весело скаля ослепительные зубы. — Чай кушать готовая!

— Maman уже в столовой?

— Столовая, столовая! — кивает головой Ахилл.

— Ах, Мари! — взволнованно говорит Варенька. — Ведь Алеша сказал, что сегодня Мишель обещал что-то прочесть. Пойдем скорее! Может быть, и мы услышим. Он, наверное, уже пришел! Ахилл, держи, их кормить пора! — Варенька быстро сует щенка в руки Ахилла и исчезает в дверях.

Ее старшая сестра следует за ней, а чернокожий Ахилл, добродушно посмеиваясь и покачивая головой, уносит щенят на кухню.

Через несколько минут, пригладив косы и вымыв руки, Варенька, точно на крыльях, влетает в столовую и, к своему великому огорчению, вместо Мишеля Лермонтова видит почтенную толстую гостью.

Варенька была любимицей Елизаветы Алексеевны и, приехав в Москву, обязательно прежде всего бежала к ней.

Но в тот вечер, когда должен был прийти Лермонтов, Варенька терпеливо ждала у открытого окна.

Сильнее пахнет ромашкой зеленый дворик, а сад — осенней листвой. В вечернем небе над маковками ближней церкви пролетают стрижи. За садом видна крыша соседнего дома, где живет Миша Лермонтов, который — подумать только! — друг ее брата и самый настоящий поэт! Но самого дома Вареньке не видно.

Сумерки спускаются на зеленый двор — он теперь пуст: мохнатые щенята спят под крыльцом.

А он так и не пришел!..

Не только Вареньке и Мари, но и самому Мише казалось, что целая вечность прошла до того дня, когда, наконец, состоялось давным-давно обещанное чтение.

Когда Лермонтов вошел в большую гостиную Лопухиных, там было несколько гостей.

— Я был уверен, что ты не обманешь, — сказал Алексей. — А вот и Мари с Варенькой. Они с утра в волнении.

Сделав наскоро книксен гостям, Варенька подбегает к Лермонтову и пытливо заглядывает в его глаза.

— Принесли? — спрашивает она быстро.

Вместо ответа он вынимает одну из своих голубых самодельных тетрадей. Ее появление встречают с восторгом.

— Тотчас после чая в моей комнате, — говорит Алексей.

— Только, пожалуйста, Алеша, чтобы больше никого не было.

— А если Коля Поливанов придет? Или Сашенька?

— Поливанов и Сашенька свои, их я не считаю. Но я хотел бы читать только вам.

Варенька и Мари переглядываются с явной гордостью.

В комнате Алексея Лермонтов усаживается около маленького столика и раскрывает тетрадь.

— Ты забыл еще одного своего слушателя, — говорит Алексей.

— Кого же?

— Ахилла.

Мишель улыбается, а Варенька восклицает:

— Ах, да! Позвольте Ахиллу хоть немножко послушать. Больше всего на свете он любит слушать, когда читают стихи!

— А ты уверена, что он при этом хоть что-нибудь понимает?

— Но, Алеша, — возражает Варенька, — ведь он не виноват, что почти не понимает по-русски! И все равно он слушал за дверью, когда ты читал нам стихи Мишеля, слушал и плакал!

— Плакал, даже не понимая стихов? — спрашивает насмешливо Мари. — Это высшая оценка вашего творчества, Мишель.

И Мари громко говорит:

— Ахилл, нечего тебе под дверью стоять. Входи.

Дверь распахивается, и появляется Ахилл. Он в пунцовой чалме, его черное лицо точно покрыто лаком. Он широко, благодарно улыбается.

— Ну разве можно не пригласить столь живописного слушателя? Когда-нибудь непременно нарисую Ахилла.

— Ах, пожалуйста, пожалуйста, Мишель! — радостно восклицает Варенька. — Тогда у нас будет два портрета вашей работы.

— А где же первый? Я что-то забыл…

— Он забыл! Да вы оглянитесь! Оглянитесь! Мы с Мари вокруг него даже рамочку углем нарисовали!

Лермонтов оглядывается и видит нарисованную им когда-то на стене голову мужчины в испанском костюме.

— Этот испанец, которого вы назвали вашим предком Лерма, — говорит Мари, — больше похож на вас, чем на предка. Но вообще вы прекрасно рисуете и могли бы сделаться настоящим художником.

— Самым, самым настоящим! — горячо подтверждает Варенька. — И знаменитым!

— Но у меня совсем нет времени рисовать. Теперь я занят только вот этим.

Он берет в руки тетрадь и раскрывает ее.

— Боже мой! — шепчет Варенька. — Я умерла бы, если бы написала столько стихов! Какой вы умный, Мишель!..

— Посмотрим, что вы скажете после чтения. Я начну со стихотворения, которое написано мною два года назад. Оно называется «Монолог».

Растроганный Ахилл, не понявший ни слова, вытирает глаза черной ладонью, покоренный музыкой стиха.

Лермонтов прочел последние строчки:

— Нет, нет! — с каким-то тихим отчаянием вздохнула Варенька.

— Это плохо? — Он закрыл тетрадь.

— Нет, это хорошо… — Мари всегда говорила, немного подумав, и была немногословна. — Но трудно поверить, что сочинитель так юн! И что Мишель, с таким воодушевлением танцевавший у нас вчера мазурку, и автор этого монолога — одно лицо.

— В самом деле, Мишель, — сказал Алексей, — неужели бури нашей юности — пустые бури и неужели так все безотрадно?

Варенька молчала. Лермонтов посмотрел на нее.

— А вы что скажете, Варенька?

Она ответила не сразу.

— Вы сказали, что душа ваша тоскует, не зная ни любви, ни дружбы. Но ведь это не так! Вы не должны так писать и так думать, — решительно закончила она, — потому что это совсем-совсем не так!..