Ваня, служивший теперь его денщиком, подбежал к нему.

— Ваше благородие, Михал Юрьич, к генералу вас!

Когда Лермонтова провели в палатку, генерал Галафеев, лежавший на своей койке, устланной кошмами, указал ему на складной стул около себя.

— Садитесь, поручик.

Лермонтов сел.

— Я вами отменно доволен, поручик. Вы проявили редкое мужество и столь же редкую распорядительность и хладнокровие в самых трудных условиях и в самых опасных боях.

— Благодарю вас, генерал, — ответил Лермонтов.

— Я намерен дать вам одно назначение.

Лермонтов ждал.

— Сегодня у нас выбыл из строя тяжело раненный юнкер Дорохов. Вам это известно?

— Так точно, ваше высокопревосходительство.

— Под его командой находился особый отряд охотников, в своем роде партизан этой сумасшедшей войны, в которой приходится давать сражения в горах или в лесу, не видя противника. Знаете вы этот отряд?

— Кое-кого узнал, ваше высокопревосходительство.

— Так вот: с завтрашнего дня вы имеете назначение заменить Дорохова и принять на себя командование его отрядом волонтеров. Можете увеличить их число до сорока, но больше этого не набирайте.

— Слушаю, ваше высокопревосходительство.

Уже после двух стычек с горцами генерал Галафеев сказал полковнику Голицыну:

— Не находите ли вы, полковник, что, поручив отряд Дорохова поручику Лермонтову, я сделал самый удачный выбор, какого только можно было желать?

— Совершенно согласен с вами, генерал, — ответил полковник. — Этот поручик, который, говорят, до сих пор занимался только стихоплетством, обладает какой-то особой храбростью. Нынче он с горстью людей кинулся на вчетверо превосходящего его численностью неприятеля и — представьте! — отбил наступление, заставив врага отступить.

— Да, — проговорил с некоторым замешательством генерал Галафеев. — Я полагаю, что необходимо представить его к высокой награде. Я считаю, что за Валерик он должен получить Владимира, а за осенние бои — золотую полусаблю с надписью: «За храбрость». И нужно просить о переводе его обратно в гвардию.

— Удастся ли это? — спросил задумчиво Голицын. — Ведь государь…

Но, не кончив, пристально посмотрел в суровое лицо генерала и вышел.

Генерал Галафеев нисколько не интересовался заслугами поручика Тенгинского полка Михаила Лермонтова перед литературой, но он был честным воякой и, представляя отличившихся участников экспедиции к награде, просил о награждении поручика Лермонтова орденом Владимира 4-й степени с бантом и золотым оружием за храбрость, проявленную в сражении при Валерике.

Не в пример генералу Галафееву флигель-адъютант полковник Траскин, состоявший начальником штаба Кавказской линии и Черноморья у генерал-майора Граббе, литературой интересовался: он ненавидел всех литераторов.

У полковника Траскина была весьма примечательная внешность. Круглая большая голова сидела на широченных плечах; шеи у полковника Траскина не было. Приземистая, расплывшаяся фигура заканчивалась короткими ногами, которыми полковник Траскин имел обыкновение топать, давая тем выход своему гневу.

Полковник сидел у себя в штабе за письменным столом, перебирая пухлыми пальцами донесения, отношения и рапорты, поступающие от командующих отрядами на левом фланге Кавказской армии.

В трех или четырех рапортах сообщалось об отменной храбрости и мужественном хладнокровии, находчивости и бесстрашии поручика Тенгинского полка Лермонтова и представлении его к награждению.

Полковник Траскин снова просмотрел рапорты, побарабанил пальцами по столу и усмехнулся.

— Ваше превосходительство! Разрешите спросить: в вашем отряде находится поэт Лермонтов? — обратился к генералу Галафееву только что прибывший из Санкт-Петербурга офицер.

— Находится, — сказал генерал довольно сурово. — Каков он поэт, судить не берусь и мало тем интересуюсь. Но военное дело он знает, и поведение его в бою выше всяких похвал. Это я должен признать. И солдаты наши очень к поручику Лермонтову привязаны и за его храбрость и за его простоту, даже чрезмерную.

— Чрезмерную?

— Ну как же, судите сами: он себя ничем перед своими солдатами не отличает: спит на голой земле, как они спят, и ест с ними из одного котла. Ну, и солдаты за него — в огонь и в воду!

— Вернувшись в Петербург, немедленно о том расскажу. Вашему превосходительству, конечно, известно, что в Петербурге он знаменитость, и его превозносят до небес, и прежде всего один также известный литератор — не то Беловский, не то Белецкий. Особенно восхищает всех поэма Лермонтова о каком-то небесном духе. Названия не помню.

— Не «Демон» ли? — спросил второй офицер, находившийся в палатке генерала.

— Совершенно верно! Именно «Демон»! — подтвердил приехавший. — Ваше превосходительство! — обратился он к генералу. — Может быть, вечером в виде развлечения поручик Лермонтов прочитает нам свое произведение? Все-таки интересно послушать! А я, вернувшись в Петербург, всем сообщу о том, что слыхал поэму от самого автора.

— Ну что же, — ответил генерал. — Я не возражаю, поговорите с поручиком.

— Мы обратимся к нему с просьбой от всего офицерского состава.

Лермонтов довольно легко согласился прочитать офицерам «что-нибудь про демона»

Лермонтов читал:

Стемнело. Но офицеры еще долго не расходились.

— Да, недурна поэмка, — сказал Галафеев, пожимая автору руку.

Лермонтов усмехнулся, поблагодарил и ушел в горы.

Его догнал раненый молоденький поручик и, пожав руку, сказал с каким-то удивлением:

— Хорошо, очень хорошо! И как это вы так написали?! Этот ваш «Демон» дает какую-то силу и воодушевляет — вот что удивительно! И, ох, как все это красиво, какие слова!.. Спасибо вам, Лермонтов!..

Лермонтов медленно шел по горной тропинке.

«Демон»! Как памятно ему время, когда он начал его писать!

Ему было тогда пятнадцать. В те дни он прочитал пушкинское стихотворение «Демон» и под его впечатлением написал свое, назвав его «Мой демон», а в том же 1829 году начал поэму.

И все-таки это еще не конец, поэма еще не завершена.

Если бы Лермонтова спросили, как, из каких тайников поднялся гигантский образ и встал перед ним, он не смог бы ответить на этот вопрос.

В поэме звучал голос его музы, к которому он прислушивался с детства, — голос мятежного духа, взывающего к свободе и к борьбе.

В конце концов царь разрешил дать ему двухмесячный отпуск в Петербург.

Лермонтов и не подозревал, объединенными усилиями скольких людей, начиная с генерала Галафеева и кончая Жуковским, было получено это разрешение.

Правда, дорога отнимет около месяца, но все равно это великая радость! Он потерял сон от радостной мысли о том, что снова увидит дом Карамзиных и многолюдную гостиную Одоевских, услышит Смирнову, войдет в редакцию Краевского и, подсев к нему на ручку его глубокого кресла, узнает все литературные новости и все, что за время его отсутствия напечатано. Из редких писем, нашедших его на Кавказском фронте, он знал, что появились статьи Белинского и о «Герое нашего времени» и о сборнике его стихов, который вышел 25 октября, и что Гоголь высоко оценил его прозу.

В последнем письме бабушка писала ему из Тархан, что умолила государя о свидании с внуком, быть может, последнем свидании, и что — невероятное дело! — сам Бенкендорф, сжалившись над ней, поддержал ее просьбу перед царем.

Если считать без дороги, у него останется один месяц!

Но все равно, все равно — вот его отпускной билет за № 384!..

Бабушка должна была ждать его в Петербурге. Но, к великому ее горю и отчаянию, началась такая распутица и бездорожье, что выбраться из Тархан не было никакой возможности.