— Та-ак… — повторил он. — Стало быть, хотел-то он одного, а вышло у него, гляди, другое.
Мсье Капэ усиленно кивал головой, стараясь показать, что он понял.
— Ведь он чего надумал, Наполивон-то твой? Что мы ему Москву предоставим! Да нешто это может статься? Вот он и рассудил бы, что Москвы мы не отдадим и за нее помрем и потому, значит, получить ее ему никак было нельзя!..
— Нельзя-а! Это никак нельзя! — загудели хором тархановцы.
Но мсье Капэ лукаво прищурил свои живые глаза и погрозил деду пальцем.
— «Нельзя, нельзя», — повторил он слово, которое ему частенько приходилось говорить Мишелю. — Но мы… как эт-то? Мы ступил в Москву!
— Эко дело! — отозвался из толпы чей-то голос. — А она, матушка, так нашей и осталась!
— Ступил, ступил, да и вылетел!
— Это, ваше благородие, Тихон наш, — сказал дед. — Он в Бородинском бою был. И барыни нашей родной братец, Афанасий Алексеевич, в том бою отличился, и за храбрость ихнюю отличие им дано. Мишеньке нашему он дед. И Тихона за тот бой наградили! Во как!
Огонь сверкнул в глазах мсье Капэ; он приподнялся и посмотрел на Тихона. На обращенном к нему широком лице с окладистой бородой не было никакой злобы.
— И я там был в пушкарях, — сказал дед, — и Андрей был, и Семен.
— О, — сказал мсье Капэ — эт-то был страшно! Бо-ро-дино, — медленно повторил он и, посмотрев еще раз на Тихона, закончил негромко: — И я быль, moi aussi[26] на Бородино…
В толпе воцарилось глубокое безмолвие. Молча смотрели друг на друга люди, которые были врагами на страшном поле битвы.
Мсье Капэ смотрел на Тихона, на деда и Андрея и с ужасом думал: «Неужели я хотел и старался всеми силами убить этих людей, которые никогда не сделали мне ничего плохого? За что?» А Тихон, дед и Андрей смотрели на мсье Капэ, и каждый из них думал примерно одно и то же: неужели этот долговязый француз с добрыми глазами был их врагом?
Дед Пахом подвинулся ближе к мсье Капэ и вдруг строго проговорил:
— А дозвольте, ваше благородие, вас спросить: вы на што всей силой на наш редут шли? Сколько там вокруг его полегло, и-и-и!.. Вспомнить страшно! Мертвые-то друг на дружке лежали, что гора. Ядру не пролететь было скрозь них!
— Двое дён пулями нас выдували, а на третий в пушки грянули, ты вот про што, дедушка, спроси, — добавил негромко Андрей из-за плеча Тихона и, осмелев, придвинулся к французу. — Чуть свет загудели бонбами, небо-то почернело все, а не то што… Ну, да и мы вас, чай, покусали!
— А Наполивон-то посля всего и бросил солдат без присмотру, — с укором сказал дед Пахом. — Сел в саночки — и домой. А вас побросал. Не по-божески поступил!..
На это француз ничего не ответил и молча потупился: бегство императора оставалось для него событием страшным и непонятным. Но он решил все-таки заступиться за него.
— Император, — сказал он с горечью, — не есть виноват. Эт-то зима виноват… ваш страшный русский зима…
И он умолк.
Что-то вроде улыбки пробежало по лицам, и Тихон сказал, чуть усмехнувшись в ответ деду, подмигнувшему ему одним глазом:
— В Расею шли, а зимы боятся. Чудаки!..
— Вас потом, ваше благородие, бабы голыми руками ловили — жалость брала глядеть, — сказал дед. — Приходили-то вы к нам, вишь, по одному, а уходили-то по-другому, — задумчиво добавил он.
Семен усмехнулся:
— И чудно это! Бывало, дрожмя дрожат, в чем душа держится, а все по-французскому лопочут…
Это мсье Капэ понял и быстро закивал головой. Потом он тяжело вздохнул и весь сгорбился, точно стал сразу меньше.
— Все губиль ваш страшный моррос… ваш холодный снег, да!
— И не мороз! — вдруг решительно сказал дед. — А народ! У нас, господин мусью, не токмо войско сражалось, у нас весь народ партизанил, это тоже понимать надо! Наполивон-то твой что задумал? Весь белый свет и все народы зажать в свой кулак, чтобы одним, значит, французам на земле вольготно было. Да нешто такой человек удержится? Ни в жизнь! А ты говоришь «мороз». Так-то…
Дед Пахом еще раз внимательно оглядел мсье Капэ с головы до пят и вдруг участливо и по-приятельски спросил:
— А ты что же это, ваше благородие, такой щуплый, а с Бородина цельным ушел? В плен, што ли, мы тебя взяли, а?
— Да, да… — повторил мсье Капэ. — Эт-то самый: плэн.
Мужики загудели, а дед Пахом сказал наставительно:
— Вот то-то и есть! Так неужто без раны с Бородина ушел?
Мсье Капэ поднял левую руку и дотронулся до правого плеча.
— Тут… тут, — сказал он. — Как эт-то?.. Вылет!
— Навы-ы-лет! — загудели опять вокруг голоса, и слушатели приблизились к французу.
— А у меня вон оно, — сказал Тихон, — гляди, на левой руке двое пальцев осталось, а боле нету, и в голове от бонбы контузия приключилась. Сколько дён без памяти лежал, мать моя родная!
— Та-та-та! — закивал головой француз. — И у меня на шее… как эт-то?.. Оставил шрам!
Он увидел вокруг себя сочувствующие лица, и Семен, поглядев на его шею, спросил:
— Как же это ты, Иван Васильич, не уберегся-то? Чем это тебя, саблей, што ли?
— Так… — пояснил мсье Капэ, взмахнув резко рукой. — Ошень сильно! — Потом он прищурился на обезображенную руку Тихона и, повторив еще раз свое «та-та-та!», сочувственно покачал головой.
Дед Пахом внимательно поглядел на шею мсье Капэ, выступавшую из шарфа.
— Ишь, как хлобыснули на самом-то деле! — сказал он задумчиво. — Ну да известно: по шее дали!.. Ты, Иван Васильевич, приходи к нам с барчонком-то ужо, мы тебе и про Бородино все как есть и про Пугачева расскажем.
— Это расскажем! — загудели вокруг.
— Ошень спасибо. Я приду! — сказал мсье Капэ.
— Мы придем, — повторил Миша.
* * *
Это был день перелома погоды. Когда Миша с мсье Капэ подходили к дому, туманно-сероватая пелена уже начала окутывать поля. С запада длинными грядами наплывали медленно облака, и тихий влажный ветер дышал в лица.
Солнце и тепло уходили.
А потом подошла неслышно зима, тихо засыпав Тарханы глубокими снегами.
ГЛАВА 18
Мсье Капэ рассказывал Мишелю не только про Наполеона. Часто, уступая его настойчивым расспросам, он забывал его возраст и делился с ним воспоминаниями о французской революции. Его воспитанник слушал их, боясь проронить слово, и после рассказа о взятии Бастилии не спал две ночи.
— И они освободили всех узников?! Всех, всех?! — спрашивал он, глядя горящими глазами на мсье Капэ, который собирался уже лечь спать, но, возбужденный своими собственными рассказами о великих днях Парижа, взволнованно ходил по комнате в халате и в маленькой шелковой шапочке.
— О да, о да! — повторял мсье Капэ с такой гордостью, точно это именно он разбивал темницы Бастилии.
Длинная тень мсье Капэ ломалась, падая на низенькие стены комнаты. Он вдохновенно воздевал руки и говорил дрожащему от волнения Мишелю:
— И они разбиль cette Bastille, comme une maison de cartes![27] И они кричаль: «Liberté! Engalité! Frâternité!»[28]
И Мишель повторял: «Свобода! Равенство! Братство!»
— А у нас есть узники? — вдруг спросил он.
Мсье Капэ остановился около мальчика и грустно покачал головой.
— О да, мой маленький друг! У вас ошень много узник! Страна, где ошень много узник, не может быть счастлив!
— Их тоже надо освободить! — сказал Миша и вскочил на стул. — Когда я буду большим, я соберу войско, и мы всех освободим!
Мсье Капэ протянул руку и погладил волнистые волосы своего ученика.
— Та-та-та! — сказал он с доброй улыбкой. — У тебя горячий голова и очень горячий сердце! Слушай, Мишель, я спою тебе «Марсельез»!
Он вытянулся и протянул руку, готовясь дирижировать невидимым хором. Потом снял с головы свою шелковую шапочку и, размахивая ею, запел:
