— Сегодня вечером.

— Приду.

Они встретились уже довольно поздно.

— Хочу поздравить тебя, Зоя… Ты многое успела за эти два года, — сказал Павел, когда они побрели по берегу реки.

— Могу ответить тебе тем же. Больше скажу, — ты, как мне кажется, стал другим.

— Тогда, в институте, я был очень виноват.

— Не будем вспоминать об этом. Я уверена, что такое больше не повторится.

— Не повторится, — улыбнулся Павел. — Скажи мне, почему ты не отвечала на некоторые мои письма?

— Хотела тебя наказать этим. Подозрительность — худший враг дружбы.

Край неба на востоке посветлел. Павел проводил Зою до ее калитки. На сей раз ее не ждали во дворе ни Гирш, ни Матрена Григорьевна.

— Придешь к реке завтра? — спросил Павел.

— Непременно, — улыбнулась Зоя и помахала ему рукой.

Так же, как и два года назад.

Уборка подходила к концу.

Спокойной казалась лишь полная круглая луна, озиравшая рокочущие машины на полях и мчащиеся грузовики по дорогам, перевозившие на элеватор зерно…

Поздно ночью по улице шли два человека: один невысокий, худощавый, другой огромный, чуть сутулый. Казалось, они очень устали, но это была та усталость, которая бодрит, веселит душу и не дает спать.

— Приду, выпью холодную ряженку и лягу, — сказал Аким Федорович.

— А я выпью ряженку и поеду на станцию, провожать Зою, — отозвался Гирш.

— Уже уезжает?

— Вызывают ее. Поедет в Польшу на фестиваль студентов…

— Пусть едет. Теперь и в Польше будут знать, кого вырастила Дубовка. Ну, пожелай ей от меня… Да, Гирш, часа три отдохнем и поедем на семеноводческий… — сказал Аким Федорович, повернув к своему дому.

— Ага! — ответил Гурко.

— Да, ты же ведь на станцию хотел.

— Какая важность. Без меня доедет…

— Значит, так…

Павлу больше не удалось встретиться с Зоей. Она работала на току третьей бригады, где шла очистка зерна близкого ей семеноводческого участка. А вчера Тихон принес Зое телеграмму — необходимо срочно вернуться в консерваторию, предстоит поездка в Польшу.

К утру пошел дождь. Павел решил проводить Зою на станцию.

Едва рассвело, Павел на мотоцикле умчался в Грачевку, к учителю-пенсионеру, который выращивал удивительные сорта роз. Уложив великолепный букет в коляску и прикрыв его припасенной накидкой, он полетел на станцию и опоздал. До отхода поезда оставалось не больше минуты.

Зоя стояла у открытого окна и рассеянно отвечала на озабоченные напутствия Матрены Григорьевны, Елены и Красновского.

Павел добежал до вагона и только успел поднять букет к окну, как поезд тронулся.

— Спасибо, Павел, до свиданья. Напиши мне!.. — крикнула Зоя.

Павлу показалось, что она сказала эти слова холодно, не придавая им особенного значения.

Он остался один. Долго стоял с опущенными плечами, пока поезд не скрылся на далеком повороте. Наконец, вздрогнув, опустился семафор…

И снова, как в тот раз, он побрел по извилистой велосипедной дорожке. Убегающие вдаль рельсы, по которым поезд надолго увез Зою, вызвали в душе Павла смятение. Невольно вспомнились слова матери Иринки: «Станет известной артисткой — и не посмотрит в нашу сторону».

Не хотелось верить, что именно так может случится. Но впереди годы ожидания… Будет ли Зоя верна своему чувству? Не погасит ли его слава?

Он долго бродил по дорожке вдоль линии, стараясь уверить себя, что Зоя никогда не забудет ни Дубовку, ни его.

^{Перевод М. Эделя}

Вечером, в канун годовщины того горестного дня, когда погиб ее сын, Броха зажгла две высокие поминальные свечи. Не для того, чтобы исполнить старинный обряд, зажгла их Броха. Это было веление ее материнского сердца — почтить память сына, не вернувшегося с войны в отчий дом.

За окном стоял хмурый зимний вечер. Густые сумерки тяжелым камнем ложились на душу матери, углубляя ее и без того глубокую скорбь.

Кутаясь в наброшенную на плечи старую клетчатую шаль, Броха не сводила глаз с мерцающих тихим светом свечей. Невольно она вспоминала кануны субботы в давние времена. В начищенных до блеска подсвечниках торжественно и празднично тогда горели свечи, а сейчас… сейчас они печально мерцают, навевая безотрадные мысли.

Глядит Броха на оплывающие, как будто истекающие слезами свечи…

За все долгие годы печали не покидала ее мысль: а что, если жив сынок, а что, если пришлет он о себе весточку. Уже столько лет прошло с тех пор, как Броха получила извещение о гибели сына, а все не верится матери, что никогда не вернется он, не может мать примириться с тем, что никогда больше не увидит его.

Искра надежды, слабая, как свет этих мерцающих поминальных свечей, не затухая горит в ее сердце. А вдруг забросило сына в чужедальнюю сторону и он не может дать о себе знать? А вдруг сын тяжко изувечен и где-нибудь живет в одиночестве, боясь омрачить своим горем-злосчастием жизнь матери и жены, жизнь всех своих близких? Да мало ли что еще могло случиться с ее сыном, мало ли что могло помешать ему вернуться или прислать матери весть!..

Почти каждую ночь он снится ей, стоит перед глазами, как живой — высокий, стройный, черноглазый, с шапкой темных вьющихся волос и с чуть-чуть смущенной улыбкой на лице.

Вот, чем-то озабоченный, вваливается он прямо с поля в дом и, еле переводя дыхание, выпаливает:

«Дай чего-нибудь поесть, мама. Да поскорей, меня ждут».

А вот раннее утро, и он сладко спит, а она, встав чуть свет, ходит на цыпочках, чтобы дать ему лишние десять минут отдыха, — она знает, как дорога каждая минута его сна, знает, как устает на поле сын за долгий, знойный, страдный день.

Вот он работает трактористом, и она встает до зари, наливает воду в радиатор, чистит трактор, все делает, чтобы облегчить сыну работу.

Позднее, когда сын стал бригадиром полеводов, она все устраивала так, чтобы он, выгадав время, мог задержаться дома, поесть не торопясь и отдохнуть как следует.

Живущая в соседнем колхозе Геся не раз убеждала мать переселиться к ней.

— Что тебе тут делать одной? — говаривала дочка. — У меня тебе будет куда легче: я буду за тобой присматривать, ни в чем тебе не будет отказа.

— Никуда я отсюда, доченька, не поеду, — решительно отказывалась Броха. — Здесь каждый уголок напоминает мне о Вениамине. Куда ни повернусь — всюду он как живой перед глазами. Вот на этой кровати я его родила, тут стояла его колыбель, а вон там, на этой скамейке, я держала его на руках, когда он пролепетал свое первое словечко «ма-ма»… Нет, никуда я отсюда не уеду!

В каждую годовщину смерти ее сына все родные и друзья собираются, бывало, у Брохи, чтобы добрым словом помянуть Вениамина. А сегодня, как назло, ни одной живой души, даже Геся и та не явилась. «А ведь всегда первая приходила, — озабоченно думает Броха, — уж не случилось ли, не ровен час, с ней чего дурного, быть не может, чтобы Геся забыла об этой годовщине».

Но всего больней было Брохе оттого, что живущая за стеной в одном с ней доме сноха Эстер не удосужилась — в такой-то день! — заглянуть к ней хоть на минуту.

«Как знать, может, и впрямь она спуталась с Меером, и теперь уже ни к чему ей вспоминать о Вениамине!» — с горечью подумала Броха.

Да и то сказать — пока не вернулся Меер в колхоз, Эстер не забывала о погибшем муже. Она была как родная дочь, всей душой была предана свекрови, старалась угадать ее малейшее желание, все делала за нее по дому — и полы, бывало, вымоет, и уберет, и обед сготовит. Только и слышишь от нее:

«Отдыхайте, мама, не утруждайте себя. Я помоложе вас, сама со всем справлюсь».

Горькое одиночество, вошедшее в ее дом после гибели мужа, еще крепче связало Эстер со свекровью: общее горе еще больше сблизило двух осиротевших женщин.