Бывает, что наши машины скоро выходят из строя, потому что с ними плохо обращаются. И это есть. Но главное — ими просто не умеют управлять.

Доярки ругают «елочки» и «карусели», а почему? Потому что ничего не понимают в технике и часто только портят ее.

Так что нам, как никогда, нужны техники, специалисты. Надеяться только на районные школы механизаторов нельзя. Организуем свою школу при наших мастерских. Я вот… составил список. Все записавшиеся хотят учиться… Обучать будем все: Михеев, ты, я, главный агроном и так далее.

Срок учебы — один год. Конечно, часть из них, окончив школу, уедет в город, но пусть половина останется, и то будет хорошо.

Начальником школы назначим тебя, не освобождая от работы в мастерских. Вон сколько молодежи в Дубовке, как говорится, бьет баклуши, ходит без дела. Разгребать вилами навоз им мешает среднее образование, а к мотору они охотно станут, за руль сядут без разговоров, потому что будут работать мотористами, механиками, электриками.

За то, что мы будем учить их, они, например, будут обязаны работать на строительстве нового клуба. Хорошо?

— Хорошо, — твердо сказал Павел.

— Может, ты считаешь, что это у Гирша такая умная голова, что это он все придумал? Нет, это придумал Горобец, секретарь райкома. И не он придумал. Партия давно указывала: молодежь, изучайте технику. А мы слушали, постановляли и на небо поглядывали — пойдет дождик или нет. Так что приступай, Павел. Поставь дело как следует, чтобы школа работала как хорошие часы. И тебе просто некогда будет ломать чужие заборы. Чувства чувствами, а дело делом. Нечего из себя строить забулдыгу-запорожца. Хотя и Сечь имела хороших мастеров — кузнецов, оружейников, кораблестроителей и даже музыкантов.

Гирш, как всегда, ушел внезапно. Павел надел теплый пиджак и тотчас отправился в мастерские. Шел по улице с высоко поднятой головой, вдыхая морозный, живительный воздух.

После нетактичного поведения Касатенко на заседании правления Гирш побеседовал с Акимом Федоровичем с глазу на глаз в кабинете председателя правления. Наступали сумерки, но свет не включали.

— Если бы каждый член нашей артели работал хотя бы в половину своих возможностей, наше хозяйство сразу выросло бы.

— Разве люди плохо работают? — тихо спросил Касатенко.

— Ну что с того, что женщины с тяпками идут на прополку три-четыре километра туда и столько же обратно? Поту, трудов много, а толку мало. Не таких урожаев от нас ждут.

— Это верно. Конечно, нам предлагают — покупайте удобрения, осваивайте технику, а кто на ней работать будет?

— Давай создадим свою школу механизаторов. Примем в нее окончивших среднюю школу.

— А кто их учить будет?

— Ты, я, Павел Роденко, Михеев, Красновский, главный агроном. Учителей найдем. Пусть парень или девушка только понюхают мотор, двигатель, а там они и сами станут вникать во все. Будут свои кадры, надежные. Для них и клуб построим.

Касатенко спохватился:

— На какие деньги?

— А на те, что в банке.

— А технику на какие выкупать?

— В кредит. Все окупится. И очень скоро. Сейчас мы на фруктах, на ранних овощах, меде выезжаем. А фермы наши даже расходы не оправдывают. Партия давно указывает нам верный путь, а мы приветствуем указания партии и опять ждем, пока нам пришлют механиков, электриков, машинистов. И всё просим — сбавьте план.

Мирно и душевно до поздней ночи беседовали Гурко и Касатенко.

— Да, надо серьезно думать о смене, — заключил Аким Федорович. — Это верно.

Он вынул из сейфа давно хранимые чертежи типового клуба.

— Ладно, Гирш, построим клуб. Я считаю — пусть без роскоши, но просторный, — добавил он.

Вскоре после этой встречи с председателем и состоялся разговор Гирша с Павлом.

На городском вокзале Зою неожиданно встретил Борис Соболевский: о дне ее приезда ему сообщила Лариса Викентьевна. Зоя и обрадовалась, и огорчилась — вернее, насторожилась. Борис тоже был удручен — он не надеялся, что Зоя Гурко будет такой сдержанной, официальной, ведь он столько сделал для нее. Зоя встретила его как доброго знакомого.

«Все-таки чувствуется недостаток воспитания», — подумал Соболевский с явной снисходительностью.

Он довез Зою на машине отца до музыкального училища. Увидев Ларису Викентьевну, Зоя засияла, рванулась к ней. Лариса Викентьевна одним взглядом оценила внешний вид Зои, ее скромное осеннее пальто, туфли на микропористой подошве, шерстяной платочек и простоватую сумочку.

Прослушивание Зоиного голоса состоялось в консерватории. На экзамене присутствовал директор консерватории. Об этом позаботилась Лариса Викентьевна. Она села за рояль.

Профессор Гуреев был заметно насторожен, не ошибся ли он, дав Зое лестный отзыв во время фестиваля.

Профессор хотел быть абсолютно объективным, ему предстояло решить — быть ли Зое Гурко студенткой подготовительного отделения консерватории. Он сел в стороне — профессору не хотелось видеть выражение лиц присутствующих здесь педагогов.

Лариса Викентьевна вручила ему листок, на котором было обозначено, что будет исполнено экзаменуемой.

В том, что Зоя обладает природно поставленным голосом удивительной силы и редкой красоты, сомнения не было.

Надо было проверить — заложены ли в ней обязательные качества будущей певицы, поет ли она «от сердца», чувствует ли она, о чем поет.

Зоя запела. Профессор Гуреев сидел с полузакрытыми глазами, но зорко следил за ней, и ему слышалась то тихая печаль украинской девушки Наталки, то страстные призывы и тоска чистой души, он видел просторы украинских степей, залитые лунным светом дремлющие сады, чуял их запахи, а то ему слышалось озорное веселье задорной вдовы или прощание с товарищами идущей на смерть героини-партизанки. Профессор невольно одобрительно улыбнулся: он убедился, что экзаменуемая «не играет», что ее не испортили доморощенные педагоги. И это решило судьбу Зои.

Ее зачислили студенткой двухгодичных подготовительных курсов при консерватории и предоставили место в общежитии.

Матрена Григорьевна получила подробное письмо от Зои о том, как она устроилась. В письме было сказано много лестного о Лиде Боженко, ее соседке по комнате.

Павел тоже ждал письма. Еще издали он заметил Тихона у калитки своего дома и убыстрил шаги. Почтальон долго рылся в сумке, словно испытывая терпение Павла, затем подал ему газету и письмо из сельхозинститута, приславшего условия поступления на заочное отделение.

Тихон не уходил. Он знал, какое письмо ждет Павел, и его мучило стариковское искушение сказать: Мотря вот получила письмо от Зои, а ему, Павлу, почему-то нет письма. И вообще Тихон не прочь был покалякать с получателями писем. Конечно, обо всем, что происходит в мире, Тихон имел свое особое мнение.

Пока Павел тут же на улице просматривал письмо из сельхозинститута, Тихон топтался, крякал, заглядывал в сумку и наконец не выдержал:

— Мотря получила письмо. А тебе нету.

— Нет так нет.

Павел спрятал письмо в карман, резко повернулся и вошел в дом.

Письмо из института Павел спрятал, чтобы не дать матери новых поводов для огорчений, ибо Лукерья, мать Иринки, рассказала Лукьянихе, сгустив при этом краски, что Зоя, уезжая, неласково простилась с Павлом.

И надо сказать, Лукерья добилась своего: она заронила в душу Лукьянихи мысль: зачем Павлу журавль в небе, когда рядом красивая, проворная Иринка.

Войдя в дом, Павел сел за стол и внешне спокойно стал читать газету. Он не должен распускаться. Одно дело мечты, надежды, другое — долг и собственное достоинство.

Павел не винил Лукерью, подпоившую его в тот день, укорял только себя: что он за коммунист, если при первом же смятении чувств смалодушничал. Не он ли на комсомольском бюро полка страстно выговаривал однополчанину за то, что, получив неласковое письмо от любимой девушки, тот самовольно отправился в Ленинград, напился и опозорил честь солдата.