Об этом она поговорит с Павлом. Павел чуткий, он так всегда понимает ее.

Зоя пришла на ферму, когда там было уже полно людей. Одни подносили кирпич, другие доски, третьи таскали трубы. Павел облицовывал дно и стены траншеи кирпичом, поверх которого будет наложен цемент.

Радиоузел транслировал веселую музыку. Гирш вместе с группой мужчин укладывал трубы и закапывал железные стойки для подвесной системы подачи кормов.

Зоя надела рукавицы и, взяв носилки, начала вместе с Иринкой носить кирпич.

Гирш, увидев племянницу, одобрительно кивнул. «Хорошо сделала, что пришла», — подумал он.

В полдень объявили перерыв… Привезли обед, раздачей занималась Матрена Григорьевна, кулинарка-любительница, ей помогали несколько женщин.

Появился Тихон, балагуря, стал вручать письма, чтобы не тащиться по селу из дома в дом.

Подал письмо и Зое. Павел, который сидел на штабеле досок недалеко от Зои, понял — письмо от Соболевского. Так оно и было. Зоя, не вскрывая письма, спрятала его в карман комбинезона.

— Ну, что вам, Зоя Яковлевна, пишут из областного центра? — громко поинтересовался неугомонный почтальон.

— Областной центр просит вас, Тихон Афанасьевич, не разглашать почтовые тайны, — ответила Зоя.

Почему-то все вдруг приумолкли, как показалось Зое. Она невольно взглянула на белевшую дорогу в Городище, которая пролегла среди зеленого массива озимой пшеницы. Тихий ветерок шуршал над густыми всходами озимых.

Кругом стояла осенняя тишина. Уже не слышно было оживленного щебета птиц, крика грачей.

Зоя прищурилась, сейчас ей особенно трудно было сказать себе: «Все оставлю и уеду». Что может заменить тихую красоту степи, зеленых левад, спокойствие голубой реки, аромат деревьев и трав, ширь лугов и ощущение, что она любима?

Что может сравниться с рассветом в селе, когда сонная листва садов еще покрыта росой? Что может сравниться с прохладной свежестью в их просторном доме? Кто заменит ей любящую мать? Что заменит трогательные заботы Гирша, нежную любовь тетки Елены?

Каждый год в Дубовку приезжают студенты-художники, чтобы зарисовывать крутые скалистые берега реки, на которых торчат глыбы синего «дикого» камня, а на излучинах склонились к реке ветвистые ивы.

Неужели ей так уж надо бросать все это?

Зоя по почерку поняла — письмо от Соболевского. Дома она вскрыла конверт.

Борис настойчиво напоминал — нельзя забывать, что она владеет голосом, который должен служить людям. Ее ждут в музыкальном училище.

Матрена Григорьевна зорко следила за Зоиным лицом, пока она читала письмо. Неужели Зоя оставит без внимания приглашение Соболевского? Зоя «забыла» письмо на столе, зная, что мать непременно прочтет его.

Ей хотелось, чтобы мать снова и снова убеждала ее — надо ехать, бросить все, что привязывает ее здесь, отречься от Павла. Во всяком случае, на несколько лет бросить все это, как говорила Лариса Викентьевна. Но Зоя понимала, что время, и не только время изменит все, ее чувство к Павлу может угаснуть, и страшилась этого.

Возвратившись после фестиваля из области, Зоя невольно увидела Дубовку в другом свете. Даже их дом показался ей каким-то неказистым, неудобным. Зоя умела быть откровенной с собой. И решила быть такой же откровенной с Павлом.

Утром после воскресника Павел уехал в район на семинар механизаторов. Вернулся он через несколько дней каким-то усталым, вялым. Однако вечером нетерпеливо ждал Зою возле клуба, зная, что она придет смотреть новый фильм.

Они опять пошли к кладям через Бульку. Идя рядом с Павлом по тихим сельским переулкам, Зоя твердо решила — не оставлять его. В ее воображении уже успел потускнеть большой город, квартира Ларисы Викентьевны, успели померкнуть огни театров, городских парков. И слова матери казались ей теперь малоубедительными.

— Я получила письмо. Ты знаешь, от кого. Меня могут принять в музыкальное училище. Откровенно скажу, мне не хочется ехать. Я останусь в Дубовке. Как ты думаешь?

Павел расстегнул ворот гимнастерки. Нет сомнения — Зоя говорит от души. Что ответить ей? Он понимал, что ее отъезд из Дубовки — опасная разлука. Если Зоя уедет, ему нельзя оставаться в селе. Говорят, время исцеляет горе, но оно нередко причина его.

И все же имеет ли он право удерживать, убеждать пожертвовать своим даром ради него?

— Тебе нельзя не учиться в музыкальном училище… Подумай сама. Допустим, стало известно, что такой-то парень или девушка может стать великим физиком или математиком. Так вправе ли кто-нибудь уговаривать его оставаться трактористом или сельским учителем? Что сказал бы твой отец? Он и в бой нес свою скрипку, потому что понимал — песня, музыка очень нужна людям даже в бою. Нельзя ради своего счастья забывать о долге.

— Ты считаешь… — не договорила Зоя.

— Да, я считаю…

Зоя редко плакала, но сейчас на глазах ее навернулись слезы. Нет, не слова Павла тронули ее, она почувствовала, что ничто больше не удержит ее в Дубовке, что впереди трудная, неизведанная дорога…

— Тогда и ты переезжай в город, — сказала она.

— Перееду. Но не сразу.

— Обещаешь? Поклянись.

— Клянусь, — и Павел обнял Зою.

Когда Зоя пришла домой, Мотря вскочила с постели, на которую прилегла не раздеваясь, и посмотрела па дочку вопросительным, тревожным взглядом.

— Еду в училище, — тихо сказала Зоя.

— И он поедет в город?

— Нет.

— Ну и слава богу. Он тебе не пара.

Теперь Зоя уткнулась в подушку и дала волю слезам: ее обидели последние слова матери.

Заседание правления продолжалось уже больше трех часов. Все устали и откровенно поглядывали на часы.

— Какие еще вопросы имеются? — для проформы спросил Касатенко, запирая ящик стола.

— Имеются заявления… Просьба отправить на учебу, — сказал секретарь.

— Например? — нахмурился Аким Федорович.

— Зоя Гурко подала заявление. И музыкальное училище ходатайствует.

— Может, музыкальное училище приедет сюда и будет вместо нее работать на поле? Еще кто?

— Григорий Воробьев, Николай Додонов.

— Никого не отпустим.

— Надо обсудить заявления, — тихо сказал Гирш.

— А чего обсуждать? Может, ликвидируем семеноводческий участок ради певицы? Нам нужны работники в колхозе, а не артисты.

— Это твое мнение.

— А твое какое?

— Отпустить Зою Гурко.

— Потому что она твоя племянница. Сам ратуешь, чтобы молодежь не уезжала из колхоза, а когда дело дошло до родственницы, ты говоришь — отпустить. Где же твоя принципиальность? А что народ скажет? Таких певиц, как твоя Зоя, в нашем селе сколько угодно. Просто полюбилась приезжему представителю красивая дивчина, вот и тянет ее в город. А будет ли из нее толк — никому не известно. От тебя, товарищ Гурко, я такого не ожидал.

Гирш молчал. Молчали и члены правления, их озадачило выступление Касатенко, его вызывающий тон.

— Пусть выскажутся члены правления, — предложил Гирш.

— Ну, так как, товарищи? — спросил Аким Федорович.

— Я скажу, — отозвался бывший капитан, член правления колхоза, бригадир строительной бригады, Корней Лисицын, родственник Акима Федоровича. — Представим себе, что мы не отпустили Зою Гурко. Как мы будем выглядеть в глазах культурных людей? И, главное, имеем ли мы право не давать ходу талантам? Заменить бригадира семеноводческого участка не так трудно, а воспитание таланта — дело народное.

Разразился спор. Все горячились, кроме Гурко, он сидел молча и только покачивал головой, словно поддакивал каждому оратору.

Но когда члены правления умолкли наконец, слово взял Гирш.

— Акиму Федоровичу показалось, что я ратую за племянницу. Нет, я не ратую. Может быть, лично я не хочу, чтобы она уезжала. Из-за нее я и приехал в Дубовку…

Вопрос о посылке Зои на учебу так и остался нерешенным.

Возвращаясь домой после заседания правления, Аким Федорович выбрал более длинный путь — мимо садов, по берегу реки, чтобы поразмыслить, оценить все, что говорилось на правлении.