Тут пришел черед изумляться Шулимову:

— Что вы говорите? Напечатано? Покажите! — и он порывисто выхватил газету из рук инструктора. — Где же это? — глухо бормотал Шулимов, в то время как глаза его лихорадочно перебегали со страницы на страницу, с заголовка на заголовок, пока, наконец, в середине одного из столбцов второй полосы он не заметил взятого в кавычки слова «Надежда».

Он сосредоточился и начал обстоятельно читать статью. Инструктор, не сводя с Шулимова глаз, следил за впечатлением, которое произведет на секретаря чтение ожидавшейся с таким тревожным нетерпением статьи. Он заметил, что Шулимов покраснел до корней волос, на лбу выступили капельки пота, словно он поднял что-то неимоверно тяжелое.

— Да, — выдохнул наконец Шулимов. — Ну, что скажете?

Пораженный, он недоуменно размышлял.

Ведь все то, о чем пишет корреспондент, он, Шулимов, давно знал, давно видел, в глубине души давно понял. Как же это он не придал всему этому должного значения? Как будто пелена какая-то закрыла его всегда такой пристальный, такой зоркий ко всем явлениям жизни взгляд. Да полно, видел ли он все это своими глазами? Может, он просто слышал легенду о двух раненых солдатах, которые вернулись с фронта в свой край и застали пустыню на том месте, где оставили, уходя, поля, сады, дома, семьи, полную до краев чашу счастливой жизни? Тяжела, невыносимо тяжела была вначале их жизнь среди полного запустения и разрухи. Потом вернулись в родные дома другие жители поселка, помогли соседи, вновь появилась всякая живность, ожили и стали опять плодоносить одичавшие деревья, и там, где было мертвое запустение, опять вырос поселок с полями и пасеками, садами и огородами, виноградниками и прудами, полными рыбы.

— А что бы он написал о «Маяке», — спросил инструктор, — если пришел в такой восторг, побывав в отстающем колхозе?

— Настоящий маяк, оказывается, в «Надежде», — ответил ему Шулимов, — я это давно чувствовал, но окончательно убедился в этом только сейчас. «Маяк», который носит это почетное имя, не принес людям света, способного, озарять подлинный путь вперед. А вот маяк, свет которого все ярче разгорается в «Надежде», показывает народу великую силу честного, самоотверженного человеческого труда!

^{Перевод автора и М. Лейтина}

Павел проснулся, едва забрезжила заря. Спросонок не сразу сообразил, сон ли это, или он действительно наяву услышал песню. Кругом было тихо. За стеной, в соседней комнате, тикали ходики, в палисаднике шуршала листва деревьев. Прошло мгновение — и мелодия послышалась снова, на этот раз явственнее и звучнее.

«Кто это так задушевно поет?» — подумал Павел.

Он вскочил с постели, подошел к окну и вгляделся в предрассветный сумрак. На темном небе пробивались первые сизо-голубые просветы. На востоке, у самого горизонта, разливались фиолетово-красные лучи — всходило солнце. Где-то поблизости пропел петух. Через минуту ему откликнулся другой, за ним третий, и снова стало тихо — так тихо, как бывает только перед рассветом.

Павел отошел от окна и лег. И тут он снопа услышал песню. Переливчато-звонким голосом девушка выводила:

Девушка оборвала песню, примолкла, словно прислушиваясь, и тут же запела опять, но уже что-то другое. Песня птицей взмывала в предрассветную тишь, то поднималась высоко-высоко, то резко снижалась, уносясь в легкий утренний туман. Павел слушал, напрягая слух, боясь упустить хоть одно слово.

«Так пела знаменитая Оксана Петрусенко», — подумал он. Павел так увлекся, что не заметил, как тихо, осторожно вошла мать.

Прасковья Лукьяновна обычно по утрам, поставив самовар, забегала на минутку в комнату, где спал Павел, — поглядеть на фотографии сыновей, словно птенцы из гнезда разлетевшихся во все стороны. Сколько раз вглядывалась она раньше и в фотографию Павла, когда от него подолгу не бывало писем. Случится ей задержаться на ферме — она спешит сюда и начинает по пальцам высчитывать, сколько месяцев, недель и дней осталось еще служить Павлу. А сейчас вот уже несколько дней он дома, а ей все не верится, что это правда.

Лукьяниха подошла поближе к кровати сына, словно желая убедиться, действительно ли это он спит здесь, в комнате, — и вдруг заметила, что Павел лежит с открытыми глазами.

— Что не спишь, сынок? Еще совсем рано.

— Который час, мама?

— А ты что, вставать собрался? Рано еще. Люди еще на работу не вышли. Вот только Зоя пробежала…

— Какая Зоя? — с любопытством спросил Павел.

— Зоя Гурко. Она теперь семеноводческим участком руководит. Славная девушка… Ты слышал, наверное, как она гут заливалась? Прежде никогда утром мимо нашего двора не ходила. Встает она всегда с петухами…

Павлу не хотелось признаться, что пение-то и разбудило его. Но мать по его глазам, по едва заметной улыбке догадалась: разговор о Зое ему приятен.

— Что тут говорить! Девушка хоть куда. Порядочная, проворная, в работе — огонь! — продолжала она расхваливать Зою, чувствуя, что доставляет этим сыну удовольствие. Упомянула и о ее чудесном голосе, и о том, какие красивые песни поет девушка, и об отце Зои — известном на всю округу весельчаке и музыканте.

Лукьяниха присела и стала рассказывать историю Зоиной семьи.

Предки девушки поселились в этих местах уже больше ста лет назад. Зоиного прадеда Бера односельчане прозвали «Трубой». Говорят, когда он начинал петь — стекла в доме начинали звенеть. Бер сам слагал свои песни, сам придумывал мотивы, сам и исполнял их. Его шутки, прибаутки и песни помогали ему развлекать людей, да и хлебом кормили. А когда в округе не ожидалось никаких свадеб или праздников, Бер складывал в мешок немудреный инструмент — молоток, ножницы да паяльник — и отправлялся по деревням и помещичьим усадьбам: крыть железом крыши, чинить ведра и чайники, самовары лудить.

Однажды он нанялся перекрыть крышу к одному помещику. День был погожий, летний, и у Бера, как говорится, душа взыграла. Он запел, да так запел, с таким чувством, что его голос покорил всех, а пировавшие у помещика гости только рты разинули.

Хозяин выбежал из дому.

— Кто это там поет? — бросился он к толпившимся у крыльца слугам.

— Кровельщик, барин, — ответил один из батраков.

— Какой кровельщик?

— Да вон на крыше.

— Ты что, смеяться надо мной вздумал, болван? — рассердился помещик. — Чтобы голь-дрань и так пела?!

— Истинный бог, барин, он поет, — закрестился батрак. — Да посмотрите сами…

Посмотрел барин — действительно кровельщик поет. Хмыкнул.

— Ну, коли так, пусть он слезает с крыши, да поживее, — приказал он.

Не успел Бер переступить порог барского дома, как помещица взвизгнула:

— Зачем ты привел сюда этого оборванца?

— Это и есть певец, — сказал хозяин. — Эй, ты, как тебя там, — пой! Спой моим гостям, покажи свое искусство!

Бер запел во всю мощь своего богатырского голоса, так, что стекла зазвенели.

— Да у него сам черт в глотке сидит, — удивленно проговорил кто-то.

Хозяин пригласил Бера к столу, налил ему чарочку, вторую… третью… Дали и закусить. Бер совсем разошелся: он пел песню за песней, сыпал шутками, прибаутками.

К концу хозяин пришел в такой восторг, что схватил скрипку, привезенную некогда из-за границы, и размашистым жестом протянул Беру. На, мол, знай мою натуру!

Стоило скрипке попасть в руки Бера, и она так чудесно заговорила, такие чарующие звуки полились из-под смычка, что у гостей перехватило дыхание. Как только музыкант пытался отложить смычок, чтобы отдохнуть немного, со всех сторон раздавались возгласы: