— Твой отец, — не раз утешал его дядя Фриц, — еще вернется с божьей помощью в свой дом и опять станет богатым человеком.
Однажды Виля в праздничный день пришел к дяде Фрицу в гости. Дядя только что вернулся из кирхи и был в хорошем настроении. Он угостил Вилю хорошим обедом, дал ему выпить небольшую рюмку вина, да и сам основательно приложился к выпивке и закуске. После этого у дяди развязался язык, и он по секрету поведал племяннику:
— В нашем фатерланде объявился фюрер Гитлер. Он наведет порядок во всем мире! Германия, как поется в нашем гимне, будет превыше всего — и сюда тоже дотянется ее могучая рука. Все изгнанники вернутся в свои дома, к своему добру.
Нельзя сказать, что дядины слова произвели на Вилю большое впечатление. Все, что он читал в книгах и чему учили его в школе, внушало ему крепкую веру в силу Красной Армии. Поэтому то, что говорил ему дядя Фриц, не укладывалось в его голове.
Но когда началась война и стали поступать первые известия о быстром продвижении гитлеровских войск по советской территории, в сознании Вили произошел крутой перелом: так, значит, дядя Фриц был прав — скоро и сюда придут немецкие армии, отец вернется домой, и Бухмиллеры опять будут жить в своем красивом доме.
Чтоб не выдать своих тайных мыслей, не быть на виду и не показать, что он ждет прихода гитлеровцев, Виля на время куда-то исчез, притаился и только теперь опять объявился здесь.
Солнце уже высоко стояло на блеклом осеннем небе, когда немцы пришли в Миядлер. Сначала появились разведчики, несколько человек из них прошли вдоль улицы и повернули к роще, а остальные двинулись мимо степных курганов и куда-то исчезли, будто прокалились сквозь землю.
Вскоре появилась колонна мотоциклистов, а вслед за ней, одновременно с запада и севера, с лязгом и грохотом пришли танки. В пруду они набрали воды и, поднимая клубы пыли, двинулись степными дорогами дальше. Не успели отгромыхать мотоциклы и танки, как полнились грузовики с автоматчиками, и вскоре осиротевшие дома Миядлера, деревья в палисадниках — все утонуло в густых облаках серой пыли. Застоявшаяся степная тишина раскололась, оглушенная скрежетом танков и треском мотоциклов.
— Откуда эта напасть? — шептала Марьяша, прислушиваясь к грохоту. Грохот этот пугал ее, она дрожала как в лихорадке.
Притаившись у окна своего пустого дома, слегка откинула занавеску, чтобы хоть краем глаза видеть, что делается на улице. Но, потрясенная переживаниями этого дня, она ничего не могла рассмотреть: в глазах мелькали какие-то разноцветные круги, все, казалось ей, качается и вот-вот полетит в бездонную пропасть.
Эх, исчезнуть бы, испариться, чтобы не видеть смерти, которая в упор уставилась ей в глаза. В детстве она не раз слышала от матери об ангеле смерти.
— Какой он, этот ангел? — сгорая от любопытства, спрашивала она у матери.
— Не знаю, не видела я его, и дай бог, чтобы и ты его не узнала, доченька, чтоб он стороной, на многие персты, обходил наш дом.
Марьяша представила его себе, с головы до ног залитым кровью жертв, с закатившимися, как у зарезанного бугая, глазами. В руке, представлялось ей, этот ангел держит топор, а за поясом у него торчат острые ножи.
«Почему же никто не убивает этого страшного ангела?» — думала тогда Марьяша.
А сегодня она видит его совсем в другом обличье — затянутым в мундир лягушачьего цвета.
На улице начало темнеть. Куда ей деваться? Кругом враги. Страшно одной ночью. Лязг и скрежет танков смолкли, но и тишина навевала теперь страх на измученную Марьяшу.
Чтобы не оставаться одной, она решилась выйти на улицу, но тут в дверь постучали.
— Кто там? — испуганно спросила Марьяша.
— Открой, это я, — ответил кто-то по-еврейски.
— Не узнаю голоса… Кто это? — снова спросила Марьяша и дрожащими руками открыла дверь.
На пороге стоял Аврам Свидлер в черном рваном пиджаке, под которым виднелась грязная вышитая рубашка. Рядом с ним стоял широкоплечий человек в заплатанных штанах из чертовой кожи, в ситцевой синей рубашке и сбитых, старых сапогах.
— Откуда вы взялись? — с изумлением уставилась на нежданных гостей Марьяша. — Ты ведь, Аврам, был в армии.
— Ты мне сначала скажи, где моя семья, — боязливо оглядываясь, ответил Аврам, — а там уже и я сообщу все, что знаю.
— Где твоя семья? Думаю, что твои успели выбраться отсюда, — ответила Марьяша. — Я с Велвлом Монесом и еще несколькими колхозниками задержалась, чтобы решить, как быть с оставленным хлебом, а тут взорвали мост, и мы остались.
Марьяша замолчала, выжидая, что скажут Свидлер и его товарищ, но тут же спохватилась, что гости наверняка голодны…
В узелке, впопыхах забытом матерью, она обнаружила несколько вареных яиц, творог и хлеб.
Гости набросились на еду.
Аврам Свидлер успевал и есть, и рассказывать о том, что с ним произошло. С этим вот товарищем они ночью, будучи контуженными, случайно отбились от своей части, и сколько потом ни пытались пробраться к своему подразделению, это им не удалось, и они оказались отрезанными. Он рассказал, как в конце концов, после неоднократных, но тщетных попыток пробиться к своим, они достали в какой-то деревне вот эту рвань и добрались сюда.
— Ну и хорошо, оставайтесь, — обрадованно сказала Марьяша. — Укроем вас где-нибудь.
— Мне бы только переночевать, — отозвался товарищ Свидлера, — завтра я как-нибудь проберусь домой, а там видно будет…
— А вы из наших мест? — спросила Марьяша.
— Почти, — уклончиво ответил гость.
— Да это командир нашей роты Охримчук, бывший инженер шахты, — понизив голос, пояснил Аврам.
Марьяша перебросилась со Свидлером еще несколькими словами и тут же принялась готовить надежное убежище для своих гостей.
Командир роты Красной Армии Николай Охримчук только на один день задержался в Миядлере и наутро, попрощавшись, отправился в шахтерский поселок, который находился неподалеку от станции Ясиноватой.
— Как доберусь до дому, сразу начну переправлять к нам из вашего Миядлера людей, — сказал Охримчук Марьяше и Авраму.
Обещание гостя обрадовало Марьяшу: ее мать и ребенок, видимо, благополучно выбрались отсюда, значит, можно было подумать о своем спасении и спасении всех оставшихся или не сумевших уехать колхозников.
«В степи укрыться негде, — подумала она, — надо всем разбрестись по окрестным деревням».
Только что успел Охримчук уйти из Миядлера, как туда примчались немецкие мотоциклисты.
Двое мотоциклистов застопороли у ворот каменного дома с остроконечной крышей из рифленого железа. Здесь их встретил Виля Бухмиллер и, по-фашистски подняв руку, подобострастно склонился перед ними:
— Bitte schön![4]
— Sind Sie ein Deutsche?[5] — спросил один из мотоциклистов, белобрысый маленький толстяк.
— Jawohl, ein Deutsche[6], — самодовольно ответил Виля.
— Sehr gut, ошень карашо! — отозвался второй, веснушчатый парень с желтыми кошачьими глазами, захотев, видимо, блеснуть знанием нескольких русских слов.
— Bitte schön, — почтительно повторил Виля, распахнув ворота и широким жестом приглашая мотоциклистов въехать во двор.
С тех пор как колхоз конфисковал у его отца этот дом, Виля если и заходил в правление по делу, то старался не задерживаться, чтобы не растравлять и без того не дающей ему покоя обиды. И только теперь, внимательно оглядывая бывшие владения отца, Виля заметил, что многое из того, что с детских лет запало ему в память, не сохранилось: не было во дворе ни риги, ни амбара с закромами, всегда доверху полными полновесным зерном, ни сарая, где стояли бричка, плуги, жатки, сеялки и прочий инвентарь. Словом, пуст был двор, в котором тесно было в годы его детства от всевозможных строений, возведенных крепкими хозяевами — отцом, дедом и прадедом Вили. Не было и флюгера на крыше дома, по которому так любил определять направление ветра Виля. Молодые фруктовые деревья в палисаднике сильно разрослись. И только высокая каменная ограда, охранявшая, как неприступную крепость, имение Бухмиллеров, стояла непоколебимо.
