Антонен, в свою очередь, вынул из кармана деньги, и вот полуодетые, с разодранными юбками, все четыре женщины снова бросились в драку и, пуская в ход ногти, стали вырывать друг у друга золотые монеты. После ожесточенной схватки, во время которой они извивались, корчились, ползали по полу на животе, вцеплялись друг другу в волосы, одной из них, которая оказалась половчее, удалось подобрать несколько рассыпанных золотых. Она мгновенно запихала их в рот, и на лице ее появилось выражение алчности и какого-то отвратительного торжества. Тогда оставшиеся три бросились на мужчин; они требовали от них денег и со звериной жадностью шарили в их карманах.

— Хватит, — сказал Ренье, — даже самыми изощренными наслаждениями в конце концов пресыщаешься.

Они обещали вознаградить женщин за все, если те успокоятся. Один из шахтеров взялся отвести их к подъемнику.

— Что делать, старина, — меланхолически сказал Ренье, когда они остались вдвоем, за столом, залитым вином, среди разбитой посуды и разлитого вокруг вина, — никакое наслаждение не длится долго. И в том, которое мы только что испытали, я разочаровался так же, как и во всех остальных. Единственное утешение, что если бы мы пригласили девиц поприличнее, нам бы все это стоило не меньше двух тысяч франков. Ну, а с этими коровами хватит и половины, а удовольствия мы так или иначе получили немало.

— По счастью, они не все еще съели, — промычал Антонен, занявшись паштетом из куропатки. — Надо хорошенько подкрепиться перед тем, как подниматься наверх. От одной мысли об этом подъеме у меня все внутри переворачивается.

Раздался тихий стук в дверь. Вошел штейгер.

— Я пришел сказать насчет праздника, сейчас все начнется.

Ренье стал рассказывать Антонену, что это за праздник.

— Каждый год в этот день из дарохранительницы, находившейся на попечении работниц-вагонетчиц, извлекалось скульптурное изображение святой Барбары. Углекопы особенно чтят эту святую, считая ее своей покровительницей и заступницей. Возле стены, сооруженной из больших сверкающих кусков угля, был устроен убогий алтарь, на котором и стояла довольно уже ветхая, топорной работы кукла, одетая в белое атласное платье и украшенная разноцветными блестками. Перед алтарем горели дешевые сальные свечи, озарявшие это наивное изображение красноватым колеблющимся пламенем. Грубые, вырезанные из раскрашенной бумаги цветы были воткнуты в глыбы угля и должны были изображать лилии и розы. Здесь, в этой суровой полутьме, фосфорическое свечение фитилей озаряло сейчас молчаливое сборище мрачных людей с изможденными лицами, с глубоко запавшими глазами, белки которых при этом освещении приобретали мертвенно-свинцовый оттенок. Здесь, в царстве вечного мрака, девушки и мужчины с благоговением взирали на бесхитростный образ святой. Столпившись в глубоком безмолвии, они жались друг к другу, точно стадо, увидавшее сквозь решетки хлева восходящее солнце, они глядели, как в этой зловещей тьме догорают зажженные, словно на елке, свечи. Трепетный свет, падавший на изображение святой, казалось вдохнул в него жизнь. Он озарял его лучами подземной зари, занимавшейся над тысячелетним хаосом, зари, которую чтили полные сыновнего почтения и наивной веры сердца, видя в ней залог участия и сострадания к их мукам.

— Но это же просто дурость! — воскликнул Антонен, и его бычьи глаза стали искать дверь… — От их свечей того и гляди вся шахта взорвется.

Он успокоился только тогда, когда штейгер уверил его, что в этой части копей совершенно нет угольного газа.

— Ну раз так, тогда другое дело, — вздохнул он с облегчением.

Весь этот трогательный, полный детской веры обряд оставлял его равнодушным. Его гораздо больше занимали женские формы, которые легко можно было разглядеть под перепачканной углем одеждой.

— Погляди-ка, — шепнул он на ухо Ренье, — зады-то у них словно тыквы, это не бабы, а сущие обезьяны!

— Так, значит, тебе на все это наплевать, мамонт ты этакий, слон толстокожий, жвачная машина! — воскликнул Ренье, когда они отошли немного в сторону. — Счастье твое, что для тебя всего важнее твоя утроба, что ей ничего не делается… А меня так это растрогало. Ты удивлен? Но послушай, что я тебе скажу: тебе еще многому придется удивляться. Да, я знаю, на свете всегда найдутся болтуны вроде Эдокса и олухи вроде тебя. Они будут вопить, что все это — фанатизм. Завтра я сам буду произносить громкие речи против слепой привязанности черни к древним обрядам… Но что это все доказывает? Только то, что мы с тобой — тупые и жестокие эгоисты: самим нам никогда не приходится полагаться на провидение, и мы поэтому ни за что не хотим верить, что его помощь может пригодиться и тем, у кого на свете нет ничего, кроме веры! Нетерпимость, слепая, звериная тупость — вот сущность человека. Уверяю тебя, мне не хотелось даже и глядеть на этих толстозадых баб, а в тебе они, должно быть, пробудили низменные плотские желания. Я думал только о душах этих бедняг, в молитвенном экстазе склонившихся перед этой нелепой маленькой куклой, исполненных горячей надежды, что мольбы их будут услышаны… Мне казалось, что я присутствую при богослужении первых христиан на страстной неделе, на одной из древних литургий, которые совершались в тайне, в подземных храмах, в катакомбах, где укрывались мученики за веру.

— И все-таки, — добавил Ренье, смеясь, — постарайся понять меня, если можешь. Сейчас вот, когда я весь дрожу от жалости, которой ни папенька, ни другие наши родичи никогда не знали, я тем не менее с удовольствием отправил бы их на тот свет, чиркнул бы спичку в забое с угольным газом — вот и все. Ты скажешь, что я пустословлю! Может быть, конечно, оно и так. Но тогда пришлось бы допустить, что подлинно во мне одно только пустословие. Сердце у меня переместилось: я ношу его в горбу.

В это время к ним приблизился странного вида человек. Это был приземистый, крепкий старик, со сгорбленною спиной и хищным, звериным лицом. Сначала они не обратили на него никакого внимания, а потом штейгер неожиданно рассказал им его историю. Фамилия этого человека была Рассанфосс, и он утверждал, что находится в родстве с Жаном-Кретьеном I. Три года тому назад Барбара приняла его на работу в «Горемычную».

— Как! — воскликнул Ренье, подходя к нему. — Ты, оказывается, тоже принадлежишь к великому роду Рассанфоссов, которые стали царями там, на земле, и ты соглашаешься заживо гнить в этой ужасающей тьме! Взгляни на меня, я сын Жана-Элуа Пятого, мы с тобой одной крови, и тем не менее мы так непохожи друг на друга, как жаба и бык… За три месяца тяжелого труда ты не сможешь заработать столько, сколько я за минуту швыряю на ветер. Так вот, слушай: мне завидно, что у тебя в твои годы сохранилось столько силы. Мне бы хотелось быть таким, как ты, а я на всю жизнь обречен оставаться жабой… Посмотри, что они из меня сделали.

— Мне ребята сказывали, что вы и есть молодой Рассанфосс, да, ей-богу же, я не поверил… Я думал, вы все красавчики. Но, стало быть, этот тоже один из вас, — добавил старик, приглядываясь к Антонену, — жиру-то на нем сколько! Сразу видно, что из богатых!

Ренье начал с любопытством разглядывать этого пещерного человека, ушастого и косматого, как горилла, с маленьким сплющенным черепом. Челюсть его выдавалась вперед; его непомерно длинные, узловатые, мускулистые руки болтались, грудная клетка была сдавлена, точно ее кто-то утрамбовал. Он благодушно ухмылялся, и темная, словно дубленая, кожа его лица вся натягивалась; он повторял:

— Вот это да! Это да! Вот дела-то какие!

«Так, должно быть, выглядели первые представители нашего рода, — подумал Ренье, — вот он, наш предок… Жан-Кретьен Первый, вероятно, был похож на него как две капли воды».

Он повернулся к Антонену:

— Вот тебе еще одно доказательство того, какие мы все мерзавцы. Мы допускаем, чтобы один из нас мучался в этой огненной геенне, а сами стараемся только выкачивать оттуда побольше золота.

Ренье притронулся к руке углекопа.

— Ну, так вот, хоть ты, глядя на мой горб, считаешь меня самым захудалым из Рассанфоссов, я скажу тебе кое-что такое, чего тебе ни один Рассанфосс никогда не скажет. Я почитаю тебя как Патриарха… Ты, должно быть, ненавидишь нашу семью за тот отвратительный труд, который они тебе навязали, — он ведь делает тебя и тебе подобных похожими на зверей, — ненавидишь за то, что они тебе платят жалованье, которого не хватает даже на пропитание… И вот я хочу дать тебе случай рассчитаться с ними за все: влепи-ка мне сейчас оплеуху всей пятерней, я ее заслужил. А в благодарность я смиренно пожму эту самую руку.