— Правда ведь, ты меня любишь? — говорила она, — Как глупо было думать, что ты можешь разлюбить!

— Да, в самом деле, это было глупо.

— Скажи мне, теперь уже не будет, как в этот раз, что мы с тобой две недели не увидимся? О, если бы все было по-моему, я бы никогда отсюда не ушла; я хотела бы, чтобы ты всегда был со мной. Обещай мне.

— Все, что хочешь. Но только…

Он стал ссылаться на срочные дела, говорил, что не сможет увидаться с ней скоро. А ему тяжело без нее; для него эти краткие свидания — какая-то разрядка, отдых, лучшие часы его жизни. Но приходится председательствовать во всяких комиссиях, необходимо быть на совещаниях по законодательству, заниматься этим делом колонизации, которое так медленно подвигается вперед…

— Ты можешь передать все это Флеше. Скажи ему, что его участие в этом деле нам очень бы помогло. Тем, что он отказался войти в состав правления, он нас тогда подвел.

— Ах, — в отчаянии простонала она, — неужели тебе еще мало тех страданий, которые ты мне причинил! Опять разлучаться с тобою! Ах, если бы только я могла уснуть, умереть на все это время. Знаешь, о чем я мечтаю: совсем темная комната, в ней кровать из черного дерева, и я лежу там, закрыв глаза, сердце мое остановилось. А потом какой-то внутренний голос подскажет мне: сегодня. И тогда я очнусь и, улыбаясь, скажу своему сердцу: «Увлажни мне губы, открой мне глаза, сердце мое, ты воскресло: сейчас ко мне придет мой любимый! О, неблагодарный! Он все не хочет знать, что, когда его нет, мне ничего не надо!»

Ледяная сдержанность этого человека, привыкшего думать только о себе, а может быть, и жестокое желание положить раз и навсегда конец этому безрассудству заставили его ответить:

— На что, собственно, ты жалуешься? Разве твои дети не с тобой?

Она прижала руку к сердцу.

— Да, это верно, бедные мои дети! Ради тебя я забывала о них, и ты же сам мне теперь о них напоминаешь. Ах, милый, это хуже всего. Я никогда не думала, что ты когда-нибудь меня в этом упрекнешь.

— Пять часов! — воскликнул Эдокс, вынув из кармана часы, — а у меня в половине пятого назначено деловое свидание! И после этого ты еще говоришь, что я не жертвую ради тебя своими делами. Впрочем, я не стану тебя ни в чем упрекать. Лишь бы, уходя отсюда, ты чувствовала себя счастливою.

— Счастливой — да! — сказала она с какою-то странной улыбкой.

Она опять стала молить его, чтобы он назначил ей день свидания. Но он ничего не мог обещать. Он попросил ее потерпеть еще несколько дней, пока он не закончит своих самых срочных дел.

— А потом, ты же мне напишешь. Ты будешь держать меня в курсе всего, что скажет Флеше. Сумей доказать ему, как ему выгодно примириться с нами. Он ведь в обиде на Сикста из-за ордена. Он ждал, что его наградят, и ничего не дождался. Сикст, разумеется, ошибся. Твой муж заслужил этот крест больше, чем кто другой. Могу тебя заверить, что стоит ему захотеть, и он его получит. Можешь передать ему это от моего имени. Словом, делан так, как будет лучше. Помни, письма надо адресовать на имя секретаря. Мои будут приходить до востребования.

Потом, коснувшись ее щеки небрежным поцелуем, он добавил:

От тебя самой зависит, чтобы мы увиделись поскорее. — Слова эти были сказаны с таким неприкрытым цинизмом, что г-жа Флеше на этот раз со всей полнотой поняла, на какую фарисейскую сделку она согласилась. Но она была так влюблена, так обессилила себя самоотречением, что перенесла и эту обиду. Она перенесла ее с мужеством, которого у нее не хватало, чтобы защититься, с тем героическим мужеством, которое для страдальцев состоит только в покорности и терпении. Стоило только ее неизбывной страсти снова ее опьянить, от всех оскорблений, от всех нанесенных ей душевных ран не оставалось и следа. Слушая только вкрадчивый голос своей греховной плоти, женщина эта нашла в себе силы солгать собственной совести. Свое презрение к себе она скрыла за напускной развязностью, за бравадой, которой она бросила вызов и ему и себе. На какое-то мгновение она согласилась стать жертвою обмана, лишь бы только человек этот понял, что обман его она разгадала.

— Знаешь, что я придумала? Ты мне дашь расписку, что заплатишь свой долг в срок?

Она произнесла эти слова особенно выразительно. Это было единственное, чем она могла ему отмстить за все. В эту минуту шутливая ирония в ее голосе сменилась серьезным тоном. А потом, кинувшись ему на шею и горячо целуя его, она сказала:

— Если бы мне даже пришлось продать мою душу, я бы и на это пошла, но осталась бы до конца твоей послушной рабыней. Возьми себе вот этот платочек, мокрый от моих слез. Пусть он будет залогом моей любви. Если хочешь, сожги его потом, но по крайней мере знай, что здесь только ничтожная часть тех слез, которые я из-за тебя пролила.

Она приложила к губам намокший батистовый платочек и быстро сунула его в жилетный карман Эдокса.

«Какое ребячество, — подумал он. — Романтическая чувствительность, достойная девчонки-институтки».

Они расстались. Эдокс торжествовал: все было проделано очень ловко. Он благоразумно не назначил ей дня свидания и теперь мог рассчитывать, что она с еще большим жаром возьмется за укрощение Флеше. Напротив, если бы он согласился увидеться с нею в ближайшие дни, дело бы только затянулось. «Я привел ее к самому краю пропасти. Флеше будет тем шестом, с помощью которого она ее перепрыгнет». Он твердо решил, что не стоит ничего делать, пока она не явится сказать ему, что муж согласился.

К несчастью, случилось так, что на следующий день его жена обнаружила этот платок. Выйдя на улицу, Эдокс вынул его из жилетного кармана, но побоялся выбросить среди бела дня на глазах у прохожих и спрятал в карман сюртука; он решил, что, вернувшись домой, он тут же бросит его в огонь. Потом он совсем позабыл об этой злосчастной реликвии. Он так и оставил платок в кармане, а наутро лакей повесил сюртук в гардероб и вместо него принес ему куртку, в которой Эдокс и отправился на свою обычную двухчасовую прогулку верхом. Мучимая ревностью, Сара стала до такой степени подозрительной, что каждый раз в отсутствие мужа перерывала все его вещи. Этим утром она проделала то же самое и, обыскав все карманы сюртука, обнаружила роковую улику. Смятый в комочек, платок этот был словно склеен высохшими слезами. Большое вышитое по тонкому батисту «М» красовалось в одном из его уголков.

Она долго держала в руках этот сморщенный кусочек батиста, переворачивая его и разглядывая. Сердце ее сильно билось. Растрепанная, пожелтевшая от горя, она, казалось, сразу постарела на десять лет. Лицо ее исказилось и судорожно подергивалось. Челюсти беспомощно шевелились, но рта закрыть она не могла. Ей чудилось, что мириады червей буравят тело. В безумном отчаянии она стала кататься по полу, биться головой об стену, кусать себе руки. Потом эта ярость утихла и сменилась самым странным и непонятным из тех чувств, которые порождаются оскорбленной любовью. Она стала испытывать какое-то жгучее наслаждение от того, что источник ее страданий наконец найден; после всех вспышек мучительной необоснованной ревности она словно радовалась тому, что ее подозрения теперь подкрепились, что измена налицо, что постоянно терзавшие ее сомнения рассеяны. Это сознание жгло ее кипящей смолой, шевелило в душе ее кучи горячих углей, и сама боль, в силу какой-то извращенности чувств, уступала место упоению торжества; так после судорог человек испытывает всегда чувство блаженства. Теперь она знала, что Эдокс ей изменяет. Буква «М» раскрыла ей и соучастницу этого двойного адюльтера, Матильду Флеше, которая использовала ее дружбу, чтобы отнять у нее мужа, которая сумела обмануть ее своей благочестивой скромностью. Сомневаться не приходилось. Это была она, эта буква была вышита на покрышке ее молитвенника, выгравирована на ее почтовой бумаге. И вдруг Сара вспомнила многозначительный взгляд Матильды, перехваченный в тот вечер, взгляд, который означал, что еще тогда она была в любовной связи с ее мужем. Не имея в руках доказательств, кроме одного этого мимолетного взгляда, она внезапно почувствовала к этой женщине какую-то инстинктивную вражду, и с тех пор отношения ее к прежней подруге стали несколько холоднее. Она, однако, продолжала принимать ее у себя в доме, каждый раз приветливо ей улыбалась, искусно играя свою роль, не выдавая себя ни жестом, ни интонацией, ревниво храня в своем сердце тайну и стараясь, чтобы любовники не замечали, как пристально она за ними следит, видя их вместе у себя в доме. Но сами они были еще более бдительны; в их напускное равнодушие не вкралось ни одного движения, ни одного взгляда, которые могли бы их выдать, оба умели отлично владеть собою. Г-жа Флеше угадывала, что ее подозревают; она ничего не сказала об этом Эдоксу, но постаралась сделать непроницаемым свое исполненное благочестия лицо, боясь, что, невольно приоткрыв частицу тайны, она выдаст и все остальное. Что же касается Эдокса, то этот светский донжуан, так искусно обманывавший женщин, которые ему отдавались, до того пресытился ими, что, встречая их в обществе, без особого труда изображал на своем лице полнейшее равнодушие. Столь же легко это ему удавалось и теперь, когда он изменял жене с ее подругой, а потом им обеим с другими. Ни Сара, ни г-жа Флеше не делились с ним своим взаимным подозрением: каждая из них замуровала свою тайну в сердце, укрепилась на оборонительных позициях, и, невзирая на то, что именно он послужил причиною их соперничества, он был единственным из всех троих, кто ничего не знал ни о лютой ненависти друг к другу, ни о взаимных отношениях этих двух женщин, влюбленных в него до безумия.