В Жане-Элуа и его жене свадьба эта пробудила досаду и зависть. Они не без горечи вспоминали другую свадьбу, где все было неприязнью и взаимным обманом. Особенно тяжело было Аделаиде. Думая о том, каким позором она покрыла себя в тот день, она все еще никак не могла успокоиться. Рядом с этой влюбленностью жениха и невесты, рядом с этой гармонией, перед глазами ее вставала отчужденность, непримиримая ненависть тех, их надругательство над святыней брака. Контраст был настолько велик, что ее материнское сердце обливалось кровью и про себя она проклинала их счастье.
Супруги Жан-Оноре пригласили на свадьбу Лавандома и Гислену. Но в ответ они получили только коротенькую записку племянницы, где та очень уклончиво отказывалась и просила ее извинить. Опасаясь, как бы ее отказ не повлек за собой обиды, Аделаида объявила всем о беременности дочери и этим сумела достаточно убедительно объяснить тот замкнутый образ жизни, который вела Гислена. Известие это явилось большой неожиданностью для всех родных.
Это новое свадебное торжество ознаменовалось прежде всего сговором между обоими братьями и Рабаттю, которому способствовали несколько слов, произнесенных Пьебефом-младшим, мужем Сибиллы. После всех возлияний Амабль Пьебеф, перебродивший, как те навозные кучи, из которых он извлекал доход, воскликнул:
— Пускай жильцы наши умирают сотнями, тем лучше для нас. В конце концов город заберет себе весь квартал. Этого требуют интересы общества. Мы люди честные и хотим нашим согражданам только добра. Во всем виноват муниципалитет. Допустимо ли, чтобы он так долго терпел этот рассадник заразы, столь опасный для всего населения? Это же черт знает что такое.
Его нездоровое, бледное лицо дышало негодованием. Он с возмущением говорил об этих грязных кварталах, об этих липких клоаках, которые они же сами, чтобы осуществить мерзейшую из своих махинаций, бросили на произвол судьбы, сделав их распространителями зловония и всевозможных болезней.
Слова Пьебефа не вызвали ни в ком ни малейшего протеста. Рассанфосс, Кадран и вся клика его курчавых сообщников поняли, что Пьебефы решили извлечь из своей недвижимой собственности все, что только можно, и выжать из жильцов последние жизненные соки.
Рабаттю, весь порозовевший, покачивал своей маленькой головкой в такт какому-то танцу с фигурами и слушал, не говоря ни слова. Когда настало время курить сигары и мужчины удалились в кабинет молодого адвоката, он подошел к Пьебефу-младшему и с добродушной, несколько детской улыбкой, которая отлично скрывала его коварство, шепнул ему:
— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Подумай только: если бы вдруг в твоем квартале разразилась сколько-нибудь значительная эпидемия, муниципалитету сразу же пришлось бы экспроприировать все дома. Вот было бы дело… Да и какое еще дело. А барыш — пополам, идет? Мы скупим камень и построим из него новые здания… Надо только, чтобы эпидемия эта распространилась по всему кварталу… Понимаешь?
Об этом страшном плане он говорил с самым благодушным видом. Улыбка его перекинулась и на глаза, лицо еще больше порозовело. Это была счастливая улыбка палача, который глядит, как его жертва поджаривается на огне…
— Мы же на этом заработаем миллионы, дорогой мой, не считая той суммы, которую нам заплатят за экспроприацию. И предлагая тебе участвовать в этом деле, я просто-напросто оказываю тебе дружескую услугу. Стоит мне только слово сказать Акару, как он вцепится в это обеими руками. Но справедливость требует, чтобы заработал и ты, — участок-то ведь твой.
Пьебеф ощутил в эту минуту тот коммерческий зуд, который был так знаком его предкам. Ему это было приятно. В нем сразу же заговорила предпринимательская ловкость его отца, который ухитрился построить свои дома на нерасчищенном кладбище. Да, если бы отец был жив, он, вне всякого сомнения, добрался бы до этой заманчивой мысли — увеличить в сто раз доход, искусно пожертвовав во имя этого человеческими жизнями, использовать смерть, как самое верное средство добиться экспроприации зданий. План, который не удалось осуществить отцу и который вместе с кончиною старика раньше времени обратился в прах, возрождался теперь усилиями его сына и представал во всей своей красоте и во всем своем былом величии. На земле, удобренной трупами, пропитанной болезнями, вспаханной нищетой, появились наконец обильные всходы, на ней вырастал самый драгоценный злак — миллионное состояние.
Пьебеф-младший подозвал своего брата, которого это предложение растрогало до слез. При мысли о предстоящей огромной наживе тот вдруг вспомнил отца:
— Что за удивительный человек наш папаша… И умница же он был!.. Он как будто все предусмотрел. Он и об этом думал.
Видя, что они уединились и оживленно беседуют, Акар своим профессиональным чутьем финансиста уловил запах добычи. Он подошел к ним.
— Гм! У вас тут какой-то заговор?
— Нет, так, одно маленькое дельце, — с удивительной непосредственностью объявил Рабаттю. — Просто им хотелось со мной кое о чем посоветоваться.
Взгляд, брошенный им украдкой, через плечо Пьебефа, успокоил Акара: он понял, что без него здесь дело не обойдется. Он расхохотался и, повернувшись на каблуках, проговорил:
— Ну что же, если я вам мешаю!..
Рабаттю и оба Пьебефа удалились в амбразуру окна, чтобы окончательно обо всем условиться. Но для большей надежности Рабаттю, не любивший никому верить на слово, потребовал составления договора, который и был написан на следующий день.
Молодая чета Провиньянов решила совершить традиционное свадебное путешествие по Италии. Вернувшись из него через месяц, они поселились в небольшом загородном доме. Между супругами уже начались какие-то нелады. Сириль приходила в раздражение от вечной нерешительности своего мужа. Все это было знаком каких-то более глубоких противоречий, которые назревали меж ними. Взбалмошной и своенравной Сириль было трудно ужиться с неустойчивой натурой этого вечно парившего в заоблачных сферах чудака, этого мечтателя и фантазера. Куда бы ни кидали ее быстрые смены настроения, эта молодая женщина всегда чего-то хотела, и хотела во что бы то ни стало.
Между тем капризы ее всякий раз натыкались на флегматичное равнодушие Леона. Он был не способен испытывать сильные желания, и в последний момент леность его обычно брала верх и он предоставлял жену всецело самой себе.
И на этот раз противоположность характеров ставила под угрозу непродуманный брак и взаимному равнодушию суждено было перейти во взаимное отчуждение. Порывистая, шумная, ветреная в поступках и в мыслях, полных задора, как и ее вздернутый маленький носик, эта женственнейшая из женщин была веего-навсего хорошенькой щебечущей птичкой, выпорхнувшей из-под крыла матери, которая тешила себя напрасной надеждой, что дочь ее, в свою очередь, совьет где-нибудь собственное гнездо.
Уже во время медового месяца Сириль не раз становилось не по себе от крайней нервозности ее молодого мужа, раньше времени отрекшегося от молодости и замкнувшегося в самом себе, от его беспричинной грусти, от того, что его нисколько не влекли приключения, которых она так искала, что его отпугивала та несколько богемная, веселая жизнь, которой она хотела вознаградить себя за всю скуку добродетельного родительского дома.
Когда она вернулась из свадебного путешествия, родители ее не узнали. Вместо совсем еще юной девушки они увидели пышно расцветшую, пикантную и бывалую молодую женщину, готовую кокетничать с кем угодно. Рети, у которого были свои взгляды на брак, высказал по поводу нее суждение, которое жизнь подтвердила:
— Маленькая Сириль не нашла в этом замужестве той почвы, которой ей так не хватает. В глубине души ведь она очень порочна, и с ней может случиться все, что угодно, раз в этом одуванчике Леоне нет той силы, которая одна может ее привязать. Таким женщинам, как она, нужен господин, нужен самец, который бы вел их на поводу и, когда надо, хлестал кнутом. По сути дела, брак — это сближение двух существ, которые до такой степени несовместимы, до такой степени противоположны друг другу по всему складу жизни, характеру, воспитанию, понятиям, особенностям и склонностям, свойственным каждому из них, что иной раз просто диву даешься, как это закон скрепляет подобную аномалию. И если по прошествии нескольких лет такого каторжного существования, когда людей, столь противоположных и враждебных один другому, насильственно прилепили друг к другу, они все же умудряются обойтись без взаимной ненависти и злобы, то это только потому, что один из супругов всегда слабее другого. И более слабый отрекается от этой роковой неизбежности, от этой ненависти, которая стала законом брака, и притом единственным.
