Шармолен вскинул монокль и уставился на старуху, которая как будто выросла из далеких глубин прошлого и для которой вся эта замызганная грязью родовитость, казалось, ровно ничего не значила. Дюрайль, продолжая держаться скромно, уплетал за обе щеки, а потом, сделав вид, что не замечает всех этих семейных распрей, углубился в созерцание своей пышной и длинной бороды.
Надо всей этой весенней свадьбой повеяло вдруг холодом зимы, и присутствующие несколько разогрелись только тогда, когда Жан-Элуа предложил гостям выпить еще по бокалу вина.
«Когда приезжает маменька, никогда не знаешь, что будет», — подумал он.
Время, однако, шло. Карета должна была отвести новобрачных к пятичасовому поезду. Лавандом, который до венчания вел себя вполне корректно и сдержанно, выйдя из церкви, вдруг принял рассеянный вид, как будто он чем-то был озабочен. После шампанского — а он выпил его порядочно, как бы стараясь утопить в нем некую упорно преследовавшую его мысль, — в руках у него появилась дрожь, лицо стало дергаться еще сильнее. Глаза его дико блуждали. Он перестал следить за собой и впал в какое-то тяжелое оцепенение, из которого его вывели только слова старухи. Но потом его снова охватило уныние. Видно было, что он безропотно покорился своей судьбе, как будто некая непоправимая катастрофа лишила его собственной воли. В этой внезапно наступившей немощи последнего отпрыска древнего рода с такою силой сказалось все то истощение жизненных соков, которое прогрессировало из поколения в поколение, что у г-жи Рассанфосс вдруг появилась какая-то смутная надежда. Она старалась убедить себя, что Гислене не придется быть очень уж долго несчастной. Внимательно наблюдавший за всем Рети был единственным человеком, заметившим, какою внезапной радостью озарилось при этой коварной мысли ее непроницаемое лицо.
Послышались какие-то голоса. Это были жители окрестных деревень, которые, как это велось еще во времена Фуркеанов, пришли поздравить новобрачных.
Жан-Элуа изобразил на лице удивление, хотя еще два дня назад он сам отдал распоряжение своим сторожам привести крестьян из окрестных деревень, чтобы те поздравили молодых.
Старики и юноши в праздничных одеждах целыми толпами шли к дому, ведя за собою усталых ослов. Лица их потемнели от солнца и ветра, они горбились, словно стараясь пригнуться пониже к земле.
Появление крестьян несколько оживило гостей — они перешли на террасу. Из толпы вышел древний старик, который помнил еще времена феодальных владельцев; его вели под руки два его сына, здоровенные мужики. Это был представитель уже вымершего поколения, каких-то ископаемых, живших еще до Великой революции, той самой дичи, на которую набрасывались сеньеры и которую они травили с помощью своих управляющих и вооруженной стражи. За ними следовали его остальные сыновья и дочери, убеленные сединами, двадцать супружеских пар, у которых были уже собственные дети и внуки.
— Сколько тебе лет, дедушка? — спросил Жан-Элуа.
— Сто три, с вашего позволения, господин барон.
Этот едва лепетавший старик величал теперешнего владельца Ампуаньи титулом барона, ибо баронами он еще в давние времена привык называть своих бывших хозяев. Насмешки барышень Акар не пощадили седых волос этого несчастного.
— Поглядите-ка на него, он сейчас рассыплется! — крикнул кто-то из них.
Затянутый в корсет Шармолен, небрежно покачиваясь, заявил, что крестьяне, после того как они получили свободу, стали вырождаться. Однако Акар-старший, вспомнивший во время разговора с Рети о своем собственном темном происхождении, пытался возразить. «Человек всегда остается человеком», — пробурчал он.
Веселье сделалось еще более шумным, когда, отвечая на вопрос Жана-Элуа, старик сказал, что вместе с внуками и правнуками семья его состоит из шестидесяти восьми человек. И, чтобы показать, что ему еще есть чем жевать, он пальцами раздвинул свои сморщенные губы и, улыбаясь, обнажил два отвратительных черных обломка.
Рассанфосс дал ему пять двадцатифранковых монет, а для остальных велел выкатить бочку пива и разрешил молодежи потанцевать на лужайке. Едва он это сказал, как веселый смех находившихся на террасе гостей передался всем этим загорелым, мускулистым детям земли, этой толпе крfснощеких увальней, которые то плясали, то начинали глазеть на господ, разинув рты, ухмыляясь только оттого, что в эту минуту смеялись те.
Но вдруг из лесистого оврага, обрамлявшего огромную скалу, раздались выстрелы. Жан-Элуа потряс кулаком.
— Слышите? Это опять они, эти проклятые браконьеры. Вы, конечно, скажете, что следовало бы оставить их в покое, пускай себе на здоровье бьют нашу дичь, — добавил он, повернувшись к Рети. — Не так ли?
Кадран, здоровенный детина, раскрасневшийся от вина и яств, крикнул, что самое разумное было бы открыть по ним огонь. У него, например, сторожам отдан приказ быть в этих случаях беспощадными. Что касается Акара-старшего, то он довольствовался тем, что в принадлежащих ему лесах старался расставить побольше капканов. И, двигая своими огромными, похожими на жернова челюстями так, как будто у него в зубах еще застряли остатки жаркого, — привычка, свойственная многим Акарам, которые, казалось, раздирали своими клыками человеческое мясо, — он с жестоким спокойствием добавил:
— И, знаете, это хорошо помогает. Человек восемнадцать на всю жизнь остались хромыми.
В эту минуту один из лакеев, войдя в комнату, что-то шепнул Жану-Элуа. Тот вздрогнул, нахмурился и несколько смущенно сказал:
— Господа, мы уже отомщены. Мои сторожа только что пристрелили одного из этих проходимцев. В конце концов не мы же ведь все это начали.
Известие это встревожило всех. Видно было, как бальные платья и фраки хлынули с террасы назад, в столовую. Барбары уже не было. Она пошла немного отдохнуть и просила г-жу Жан-Оноре извиниться за нее перед гостями. Среди всей суматохи, царившей вокруг стола, выделялась огромная фигура Антонена, сына Кадрана. Он уже наелся до отвала. Лицо его налилось кровью, но, несмотря на это, он все еще продолжал поглощать один кусок за другим, обильно орошая их вином. Он придвинул поближе все сладкие блюда и, влив в себя неслыханное количество вина, набивал едою свое ненасытное брюхо.
Он был до такой степени прожорлив, что по целым часам не вставал из-за стола, а потом кидался на кухню, чтобы стянуть приготовленный к обеду десерт. В прежнее время проделки эти даже забавляли Кадранов, ни в чем себе не отказывавших и больше всего заботившихся о том, чтобы вкусно поесть. Двенадцати лет, толстозадый, как деревенская девка, с отвислым двойным подбородком, он походил на хорошо откормленного поросенка. Однако постепенно его непомерное обжорство стало приводить родителей в отчаяние; сын их, по всей вероятности, страдал волчьим голодом, и болезнь эту ничем нельзя было вылечить. Его сажали на строгий режим, но и это не приводило ни к каким результатам. Перемалывавший любую пищу механизм с огромными мельничными валами, который, казалось, был установлен в его громадном, тучном теле, приходил снова и снова в движение. В этой семье толстяков, разжиревших на необъятных угодьях и до сих пор не утративших близости к своим пахотным землям и конским заводам, источнику их обогащения, он казался самим ее чревом. Невозмутимый покой и блаженное самодовольное мурлыканье, с которых все началось, неисповедимым образом привели к тому, что Антонен сделался похож на огромную обожравшуюся свинью, и его ненасытная утроба, венчавшая собою царство Кадранов, казалось, способна была поглотить все богатство их дома.
Волнение, причиненное известием о только что застреленном человеке, понемногу улеглось, уступив место восторженному созерцанию обжоры. На глазах у всех, в каком-то неустанном круговороте, его влажные, как у огромного жвачного животного, губы неторопливо шевелились, он непрерывно поглощал фрукты и куски пирогов, лежавшие грудами перед ним. Он машинально подносил их ко рту привычными движениями толстых, обросших жиром пальцев и улыбался от счастья, упоенный благоуханием соков и соусов, поглощенный процессом пищеварения и глубоко равнодушный ко всему остальному. Ренье обернулся к нему и, подперев рукою подбородок, взирал на него, как на некое чудо природы, сотрясаясь всем телом от восторженного смеха, так что заметно было, как подпрыгивает его горб.
