— Семнадцать! Ого! — удивляется Спира. — Сколько же это пробило?

— Семнадцать, а по-настоящему сейчас двенадцать…  пять нужно со счета сбросить, — поясняет отец Чира, — и получится правильно.

— Да ведь раньше вы сбрасывали четыре?

— Э, раньше так было, а с некоторых пор этак. Сейчас вот этак начали, кто их поймёт! — отвечает отец Чира.

— А почему вы их в починку не отдадите? — спрашивает отец Спира. — Часы-то ведь неплохие… могли бы ещё послужить.

— Да ну их к дьяволу, — говорит матушка Перса, зевая и прикрывая рот рукой. — Чего мы только с ними не делали, куда не посылали, и всё без толку.

— Неисправимы! — объявляет отец Чира.

— Не поддаются исправлению, упрямцы такие! Заладила сорока Якова одно про всякого, — подтверждает матушка Перса. — Иной раз до того доведут, что, кажется, схватила бы их да и вышвырнула на улицу!

И в самом деле, странные это были часы, сущий антик, как у нас говорят. Чуть поменьше иконы св. Георгия (святого покровителя отца Чиры), в неизменных розах на давно пожелтевшем циферблате с арабскими цифрами. Пользуясь тем, что разговор прервался и воцарилась полная тишина, не нарушаемая даже тиктаканьем, считаю уместным описать часы, дабы познакомить читателя с ними как с одним, так сказать, из персонажей сегодняшнего вечера. Часы были старинные. Помнит их матушка Перса с детских лет, с тех пор не расставалась с ними. В этот дом она принесла их как часть своего приданого. В те времена они были ещё в полной исправности и шли точно, а сейчас их прямо не узнать — что называется ни богу свечка, ни чёрту кочерга; постарели, обозлились и вовсе из ума выжили: то надуются и молчат, словно свекровь зловредная, то расшумятся и трезвонят как попало. А найдёт на них стих, обидятся ни с того ни с сего и по нескольку дней ни звука не издают, будто со всеми в доме перессорились. А потом в один прекрасный день давай бить без конца — колотят, как кузнецы в кузнице, бьют в набат, точно в селе пожар.

— Что с вами? — обращается отец Чира к часам. — Болтливы что-то больно стали на старости лет. Сон вам, видно, потревожили, вот вы и растрезвонились! Интересно, сколько вы ещё пробудете в добром настроении?

— Сколько? Пока опять что-нибудь не взбредёт им на ум! Тут уж человек бессилен, — добавляет попадья. — Сплошное горе с ними, мученье, а лечить нечем.

И верно, кто только их не чинил, кто не налаживал, а им хоть бы что! Чинил их и сторож Лала, который научился этому ремеслу в Италии, попав туда солдатом, и кузнец Нова, ловкий и искушённый в этом деле человек, и бродячий часовщик-попрошайка в благодарность за то, что отец Чира спас беднягу от тюрьмы, куда его едва не засадили за кражу; неоднократно соседи возили их в Темишвар, отправляясь на хлебный рынок, и дома возился с ними всяк кому не лень, — и никакого проку! Вот и сейчас — навешена на них пропасть разных вещей, лишь бы шли, как приличествует порядочным часам. Чего только не подвешено к гирям — и половинка старых ножниц, которыми когда-то подрезали крылья гускам, чтобы не перелетали к соседям, и два огромных гвоздя, и пестик от ступки, и кусок подковы, и ручка от утюга, — а толку нет как нет, — всё делают по-своему. Задурят и умолкнут, будто по принципу: «Всё или ничего». Звука от них не добьёшься, если даже вдобавок ко всем перечисленным грузам подвесить ещё и матушку Персу, которая не раз в отчаянии говорила: «До того они меня довели, что я сама готова повиснуть рядом с ручкой от утюга, чтобы только ублажить их да поглядеть, станут ли они, шельмы этакие, бить!» А когда часы в духе, то перво-наперво захрипят, словно кашлять собрались. Сколько раз по ночам вводили они в заблуждение отца Чиру.

— Опять вы, матушка, отвару из отрубей не выпили и будете кашлять всю ночь! — упрекал поп мирно спящую попадью. Но звук, обеспокоивший отца Чиру, издавали, оказывается, часы, вознамерившиеся пробить. А как начнут бить — подымут такой шум, что вся птица, кто куда, со двора разбегается. «Ну, затарахтели, дурни старые!» — сердито заметит его преподобие.

Так было и сегодня. Часы, пробив семнадцать раз, спустя четверть часа отбарабанили ещё семнадцать и умолкли. Слышалось только тиканье маятника, который, казалось, что-то всё строгал как столяр.

Все молча переглянулись с улыбкой.

— Бог ты мой, уже двенадцать. Пора и по домам! Ну-ка, подымайтесь, идёмте.

— Куда вы так рано? — останавливает матушка Перса.

— Да вот часы ваши, как видите, сами напоминают. Семнадцать! Если это рано, то когда же поздно?

— Да ну их к чёрту! — говорит матушка Перса.

— Ничего не поделаешь, голубушка, — отвечает матушка Сида. — Встать завтра нужно пораньше: стирки да уборки набралось — не знаешь, за что и браться… Сегодня уж не стала — пятница.

— Не надо бы тогда и приходить, — недовольно замечает матушка Перса.

— Знаю, голубушка, — защищается матушка Сида, — но ведь от вас не вырвешься, вы прямо в полон берёте человека! Ну-ка, дети, будет вам болтать, оставьте что-нибудь на завтра!

А девушки как раз шептались о «хирурге» Шаце — какая у него причёска, как он плутовски поглядывает.

— Пройдет мимо — так и пахнет на всю улицу хорошей сигарой и душистым мылом, — говорит фрайла Меланья.

— До свиданья, до свиданья! — прощаются матери семейств. — Спокойной ночи! Приятного сна!

— Похоже, ночью дождичек будет: поглядите, как там, со стороны Бачки, нахмурилось. Полнеба обложило! — замечает отец Спира.

— Для кукурузы в самый раз, как по заказу, — откликается попадья Перса и, зевая, поднимает свечу. — Осторожнее, отец Спира, не споткнитесь о грабли! Чтоб ей пропасть, этой ленивой девке, опять их здесь бросила! Ох, уж эти слуги! Зазевайся только, весь дом перевернут!

— Ну, спокойной ночи! — повторяют девушки и целуются так, будто не увидятся завтра.

— Приятных сновидений, Меланья! — щебечет Юца. — Смотри, чтоб страшное что не приснилось, знаешь… о чём мы говорили…

— Ну-ну! Довольно уж, трещотки вы этакие, — ворчит отец Спира. — Итак, спокойной ночи!

— Вот напомнили мне девочки про сон… — начинает матушка Сида. — Минувшей ночью приснилось мне — до сих пор опомниться не могу! И откуда такое пригрезится? Приснись это моему попу, куда ни шло, я бы и не удивилась.

— Что же вам приснилось? — спрашивает, выходя на улицу, матушка Перса.

— Знаю, вы обязательно меня на смех подымете. Ах, мать честная! Подумайте только! Снилось мне, будто всю ночь напролёт играла я в кегли с какими-то слугами да служанками. Но откуда эти кегли взялись, голубушка?

— В кегли играли?! — с недоумением переспрашивает матушка Перса и разражается таким смехом, что гаснет свеча.

— Заглянула утром в сонник (госпожа Сида украдкой от мужа с вечера засовывает под подушку сонник), а там и о кеглях и о слугах и служанках сказано одно и то же: «к далеким гостям» и просто: «к гостям». Всё, как видите, к одному. Вот я и думаю, кто же это, господь с ними, приедет, кому до гощения в такое жаркое время, в самую страду?

— Охо-хо, — смеётся матушка Перса. — До чего вы меня насмешили. Ясно представляю, ну просто вижу, как вы, толстуха такая, гоняете шары! Ах, мать честная!

— Сны — глупости! Явится к тебе завтра Глиша Сермияш порыскать в винном погребе — вот тебе и гости! — говорит отец Спира.

— Ну, спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

В селе ** и по сей день не происходит ничего из ряда вон выходящего. Один день похож па другой. Жизнь течёт довольно монотонно и сонливо, словно у старой бабки в запечье. Сейчас это так, а что же можно сказать о тех временах, когда ещё не существовало ни «зонен-тарифа»[16], ни железных дорог и прочих средств передвижения, а самыми значительными и крупнейшими событиями были те, что происходили по воскресеньям: то голову кому-нибудь проломят на гулянке, то коней у кого-нибудь угонят и свалят вину на бачван, которые-де перебирались ради этого вброд через Тису. Других новостей давненько уже не бывало. Самой свежей новостью, занимавшей село теперь, был слух, будто через несколько дней на смену старому приедет новый учитель. Ждали его, этого нового учителя, молодого богослова, каждый день. Старый учитель, господин Трифун, давно уже готовился уйти на пенсию и, право же, заслужил её. Сейчас он уже на пенсии — заплакал, когда ему об этом сообщили, хоть это и не было для него неожиданностью. Даже и теперь, в каникулы, он каждый день наведывался в школу и разгуливал по двору, собрав вокруг себя детей, — как-то лучше он себя чувствовал среди шума и возни, к которым так привык за столько лет. А был он хорошим учителем. Лет сорок здесь учительствовал. Все, кто умеют читать и писать в этом селе, у него научились. Мила — помощник старосты и Нова — полицейский до сих пор гордятся, что были его учениками, ведь они самостоятельно, без посторонней помощи подписываются на выплатном общинном списке. Правда, буквы в их подписях смахивают на стайку ребят, что, гоняясь по льду друг за дружкой, шлёпнулись со всего размаху на спину и задрали ноги кверху, однако же ни тот, ни другой ни за что не откажутся от своей подписи. «Какая ни на есть, — заявил как-то Нова, — а моя собственная!»