Тот и другой обитают в селе давно, с того самого дня, как поженились; а поженились они, как только одолели в Карловцах богословие, а одолели они его лет двадцать с лишним тому назад. Взяли они в жёны девиц из этого самого селения, в котором поповствуют и поныне. Отец Чира бракосочетался с поповой дочкой, а отец Спира — с дочерью церковного старосты; тот и другой — не по любви. В объявлении на соискание прихода было множество условий, о последнем из них они узнали уже тогда, когда приехали. Оба были уже великовозрастными н даже весьма бородатыми священнослужителями. Они приняли это устно им переданное условие и женились, потому что даже пономарь, предшественник нынешнего пономаря Аркадия, знал, что приход достанется лишь тем, кто даст согласие жениться на указанных двух красавицах. Что же оставалось делать окончившим семинарию кандидатам? Хороши невесты, а ещё лучше приходы — попы вступили в брак и никогда не раскаивались. И с тех пор обе пары жили душа в душу. Многое изменилось за это время, только их супружеская верность осталась незыблемой. Как вино из погреба отца Спиры или ракия из погреба отца Чиры — чем старей, тем лучше, — так и любовь супружеская с годами становилась всё прочнее. Но тем не менее кое-что изменилось. Изменился облик обоих попов и обеих матушек. Когда оба кандидата явились в село двадцать с лишним лет тому назад, они были тощи и худосочны, как подаяние богослова, а сейчас стали тучны, как народная казна. И не знаешь, кто толще, попы или попадьи. Обе попадьи были низенькие, раздавшиеся вширь, массивные, точь-в-точь как та фигура, что стоит на столе у господина нотариуса, в которой он хранит табак, — фигура эта поперёк себя шире, верхняя её половина поднимается, а в нижней лежит табак, всегда сохраняющий влажность.

И до чего же раздобрели попы! Того и гляди ряса под мышками лопнет, а пояс никак на брюхе не держится, так и лезет под самую бороду, поближе к шее. Бывало, отважится кто-нибудь из близких знакомых и потехи ради спросит, например, попа Спиру:

— А чего это у вас, батюшка, пояс на месте не держится?

— Хе-хе! Чего? Как чего? — отвечает поп Спира. — Да где же ему быть? Его место как раз там, где вы его видите. Не чрево моё поясом награждено, а чистое моё сердце, потому-то пояс так вверх и полез, чтобы сердце прикрыть да отличить. Ведь медали на груди висят, — где это видано, чтобы медали на чреве носили?

А был этот пояс в самом деле наградой, и поэтому поп Спира носил красный, а отец Чира — всего-навсего голубой, обычный пояс. И это отличие являлось подлинным «яблоком раздора» между попами, а ещё больше между попадьями, ибо мужчины, что известно всем и не нуждается в доказательствах, умеют сдерживаться и вести себя «политично», а женщины, женщины, ей-богу, не умеют! Сколько раз Чирина попадья восклицала, когда ей напоминали про красный пояс попа Спиры: «Ой, всё у меня в глазах краснеет, как только на него погляжу или кто про него помянет! Кому только не жалуют красных поясов».

Если верить Чириной попадье, то поп Спира получил этот пояс действительно при довольно странных обстоятельствах. Попадья уверяет, будто его наградили поясом только за то, что в одной интимной компании распевал он под тамбур перед его преосвященством владыкой «мирские» песенки, будто бы даже и такие: «Вино пьет Дойчин Пётр» и «Катице прелестная, на весь свет известная». Отец Спира превосходно играл на тамбуре, а голос у него и сейчас, столько лет спустя, еще чудесный.

— Вот это самое он и пел, — утверждает Чирина попадья. — Никаких других заслуг тут нет! Просто распевал перед его преосвященством разные песенки, эти, знаете, «про кудряшки», а его преосвященству они пришлись по вкусу, вот он, вернувшись в резиденцию, и послал ему красный пояс. Вместо того чтобы по носу получить, что уж не однажды им заслужено, он ещё и награждён!.. Лишь бы что-нибудь урвать у его преосвященства! — говорит сердито Чирина попадья и утирает уголки рта.

Рассказывала она об этом довольно часто и с досадой добавляла, что отцу Спире вообще удивительно везёт, — всегда неведомо как из любой беды выкарабкается. Она разумела при этом тот случай, когда, объезжая епархию, его преосвященство прибыл в село и не застал попа Спиру в церкви в час богослужения.

А было это так.

Однажды владыка нагрянул в село внезапно и как раз в воскресенье. Отправился он прямо в церковь к заутрене, а попа ещё нет, хотя уже звонили. Владыка вошёл в алтарь и начал службу. Пономарь Аркадий спустился с колокольни, заглянул в алтарь и просто обомлел, бедняга, удивлённый ничуть не меньше, чем когда ему явился во сне святой Николай и повелел передать греку Яну приказание купить для церкви третий полиелей и увеличить пономарю жалованье. Немало повидал Аркадий всяческих чудес на своём веку: и с покойниками разговаривал, и с ведьмами — местными и из окрестных сёл — знался, и между угодниками божьими и грешными людьми посредничал, но подобного чуда удостоиться довелось ему впервые! Однако он сразу опомнился и попросил старого кузнеца Орестия заменить его на клиросе, пока он на краткий миг отлучится. Орестий, тот самый, который превосходно пел и во время пения то хмурил, то вскидывал брови чуть не до самого темени, охотно согласился, Аркадий же во весь опор помчался к стоявшему неподалеку дому попа Спиры и заорал ещё у ворот:

— Скорее, батюшка, несчастье!.. Беда, большая беда!

— Не может быть! Какая беда? — И отец Спира выскочил во двор. — Что? Что? Уж не язык ли у колокола оборвался и убил несчастных деток?

— Нет! — кричит запыхавшийся Аркадий. — Хуже! Прибыли его преосвященство владыка… Вошли в алтарь и приступили к богослужению, сами служат заутреню.

— Вла-вла-дыка! Вот те и на! — простонал отец Спирай замер, вытаращив глаза. Если бы бритый патер Иннокентий из Темишвара отпустил бороду и усы и, надев камилавку по чину ордена святого Василия, явился к нему и попросил окрестить и принять его в нашу православную веру, отец Спира не был бы поражён столь сильно. Гром, настоящий, неподдельный гром с ясного неба!

— Скорее, отче, скорее! — торопит Аркадии и выбегает за ворота, а отец Спира за ним.

Оба несутся прямо к храму.

— Эх, будь ты неладен, зачем звонил? — хрипит отец Спира, на бегу придерживая обеими руками мешающий ему живот. — Оле, горемычный ты, Спира, что теперь будет? Лишишься ты усов и бороды, будто никогда их и не бывало, оболванят тебя как миленького.

— Может, бог даст, обойдётся! — утешает его Аркадий.

— Э, тебе-то легко, ты от него не зависишь. А вот мне что делать? Скажи, ради бога, что делать?! Ты сейчас умнее меня!

— Не знаю! Ничего не знаю! Даже собственное имя забыл со страху, отче. Может, по дороге что в голову придёт. — откликается Аркадий, перегоняя попа.

— Но как же быть-то, брат Аркадий? Выручай, коли в бога веруешь, — задыхаясь, молит отец Спира, когда они примчались на церковный двор.

— Надумал я, батюшка, не знаю только, ладно ли будет, — говорит Аркадий. — Взять да и сказать ему, что пономарь, мол, по болезни опоздал, — я-то ведь от его высокопреосвященства не завишу и дела мне до него меньше, чем, простите, овчинному тулупу до ветра, — а вы, не застав меня в церкви, поднялись на колокольню и звонили к заутрене.

— О, сам господь тебя вразумил! — облегченно вздохнул отец Спира. — Отлично, так и скажем.

Так они и сделали.

И отец Спира наилучшим образом выскользнул из сжимавших его тисков, а ведь был уж совсем ни жив ни мертв. Шутка ли, сам неумолимый владыка!

Владыка выслушал попа и не только поверил, а ещё и похвалил за смирение и усердие перед алтарем и на колокольне, назвал его даже «столпом православия». И потом при всяком удобном случае хвалил доброго пастыря, священника Спиру, а вещественным доказательством его милости и расположения явился красный пояс, вызывавший такое негодование Чириной попадьи.

— За что? Да всего только за это! — заявляла попадья, едва речь заходила о поясе. — Ни за что больше, моя милая! Он заслужил его так же, как и я! — заканчивала шёпотом Чирина попадья.