— Ах! Панталоны, чтоб они сгорели! И как раз сейчас, когда прямо вздохнуть некогда! Пела, милая моя, не до туалетов мне теперь, — пускай они у вас переночуют, а утром я за ними пришлю… Нате вот, — сказала она и торопливо сунула их Пеле. — Ах, злосчастная ты, Габриэлла! Если и дальше будет так же, как началось, ничего не донесёшь ты до дома!

— О мать честная!.. А как… ха-ха-ха!

— Счастье ещё, что не в другом доме… А что, если бы на улице беда эта приключилась, да ещё на глазах у мужчин!.. Сгорела бы от сраму!.. Вот было бы представление!

— Упаси бог! Да ещё при каких-нибудь охальниках, досталось бы вам завтра…

— Уф, невестушка Пела, не напоминайте мне о них. Лучше сквозь землю провалиться! Всюду торчат, чёрт бы их взял! Мужчины! Только подумаю, бррр!.. Да ещё эти парни деревенские — чуть что заприметят, сейчас же на все село ославят. О-о, тут беды не оберёшься, милая невестушка Пела!

— Чтоб они пропали!

— Только, ради бога, ни слова! Ни единого слова! Знаете, я и сама-то услыхала об этом от фрау Цвечкенмаерки. Она каждый день ко мне под вечер заявляется. Насела на меня так, что я, хочешь не хочешь, должна была слушать… А она обязательно всё перепутает… Поэтому я и на десятую долю ей не верю.

— Не беспокойтесь, голубушка, знаю я, что такое тайна, — говорит Пела, провожая госпожу Габриэллу, которая мгновенно исчезла во мраке, проклиная «ссору», из-за которой теряются нижние юбки и панталоны. Вслед за ней тут же отправилась по соседям и невестушка Пела. В дома она не входила, а останавливалась у калиток, сзывала хозяек, служанок и делилась с ними новостью. В первых трёх местах она сказала, будто повреждение нанесено крюком, а в двух других впопыхах ошиблась и сказала, что железными вилами.

Госпожа Габриэлла легко и уверенно неслась по улице; в четвёртом квартале она встретилась опять с фрау Цвечкенмаеркой, в пятом — с гречанкой Сокой, в шестом — с супругами нотариуса и кассира, а в седьмом — с госпожой аптекаршей. И эти пять энергичных женщин разнесли, подобно жёнам-мироносицам[77], весть о страшном утреннем происшествии быстрее, чем если бы всё село было опутано густой телефонной сетью. Этому способствовало ещё то, что в этот день, 29 сентября, был женский праздник Кирияка-отшельника, который праздновался в селе с тех пор, как двадцать с лишним лет тому назад, в этот день, одну женщину хватил за корытом удар. Все самым настоящим образом сбились с ног, бегая из улицы в улицу. Даже госпожа аптекарша, поначалу стеснявшаяся принять в этом участие, потому что смешно коверкала сербские слова, — даже она в конце концов ревностно взялась за дело.

Как комок снега, маленький и неприметный, катясь с горной вершины, превращается у её подножия в огромную лавину и погребает под собой целые дома, так и эти толки, возникшие утром, разрослись к вечеру до того, что просто погребли дома попа Чиры и попа Спиры! К ночи в том конце села, где продают из-под полы табак и где не считается грехом изувечить или даже убить податного инспектора, там, где в первую очередь разыскивают и чаще всего находят украденные в селе вещи, — в этом вот конце передавались в тот день вечером уже невероятные истории, даже сущие басни, притом с мельчайшими подробностями. Поэтому автору приходится ограничиться сообщениями вышеупомянутых дам, а все прочие, принесённые с сельской околицы, только отметить, ибо самым достоверным источником сведений о данном происшествии является пономарь Аркадий; источник же этот весьма скуден и преждевременно выдал бы автора. Он (то есть Аркадий) стоял у дверей и слушал, пока попы ссорились в комнате, но как только дело у них дошло до драки, он убежал на колокольню, дабы не очутиться в щекотливом положении свидетеля. Фама кружилась по селу со всеми своими прикрасами — ядрёная, грузная фама, тучная фама, тучнее, чем обе попадьи, взятые вместе.

Потому-то и докатилась эта весть до окраины села в таком преувеличенном виде. Там рассказывали, будто преподобные отцы подрались ещё в Темишваре, но их быстро разняли, и они якобы затаили злобу, поняв, что на чужих людях у них нет такой свободы действий, как в своём селе. Поэтому, едва приехав домой, попы схватились на следующий же день. Отправляясь на свидание, тот и другой якобы запрятали под рясу по бруску, чтобы объясниться как следует, по старинке, как полагается мужчинам. Слово за слово, — продолжал свой рассказ Рада Чилашев, — и, право слово, дело дошло до крайности. Поп Спира как-то избежал удара, выбив у попа Чиры из рук брусок, но хватил его так неудачно, что свернул ему нижнюю челюсть на спину так, что цирюльник Софра лишь с большим трудом вправил ему челюсть на прежнее место. Ну а зубы — поминай как звали! Поп Чира поклялся, что если останется жив, то не успокоится до тех пор, пока не снимет у попа Спиры усы и бороду, чтобы того нельзя было отличить от католического священника! Два ланаца[78] лучшей своей земли пускает в продажу и даже стряпчего нашёл, — будет вести процесс, пока хватит казны и земли. И говорят, будто ему уже передали от владыки, чтобы не беспокоился: отберёт, дескать, у попа Спиры столько кварталов с прихожанами, сколько не хватает во рту у попа Чиры зубов.

А что во всём этом правда и что неправда, читатель узнает из последующих глав, которые будут короче предыдущих, но не менее любопытны.

«Всякое диво три дня в диковинку», — говорит пословица; так случилось и с этим происшествием. Посудачили в селе два-три дня и успокоились, продолжая, разумеется, жаждать свежих новостей. Известие, что поп Чира в ссоре с попом Спирой, приняли к сведению и стали относиться к нему как к старой и привычной вещи. Но село как село: всяк свой хлеб жуёт, а чужой беде лишь счёт ведёт. Не так обстояло дело у попов. Они этого правила в расчёт не приняли и только ещё начинали настоящую войну. На другой же день отец Чира посоветовался со своими приятелями, что ему следует предпринять. Все сошлись на том, что нужно пожаловаться на отца Спиру, и не благочинному или ещё кому-нибудь, а самому его преосвященству владыке.

И он сел и написал жалобу.

Не станем приводить её полностью, а изложим лишь некоторые места. В жалобе отец Чира прежде всего говорит о самом себе, напоминает о тридцати годах безупречной службы алтарю и церкви, о тридцати годах тяжёлого апостольства в вертограде господнем, где он насаждал и растил в сердцах вверенной ему паствы всяческие добродетели; перечисляет, сколько «супружески, но не венчано живших» он убедил принять святое таинство брака, сколько швабок и мадьярок спас от еретических заблуждений, привёл (вместе с их невинными детками) в лоно православия и обвенчал с православными сербами; называет ряд проповедей, истребивших буйный куколь и бурьян и развеявших плевелы греха и дурных навыков среди прихожан… И только потом переходит к описанию столкновения с отцом Спирой и нанесённого последним ему, попу Чире, оскорбления. Он указывает в обвинении, что вещественное доказательство, относящееся к столкновению и его последствиям, хранится у него и будет представлено на суде. Жалоба была сочинена самим отцом Чирой и собственноручно каллиграфически переписана. Прежде чем приступить к переписке начисто, он выпроводил из дому на целый день всех домочадцев, чтобы не мешали, затем переписал жалобу и отправил на почту.

После того как жалоба была отослана, между попами разверзлась бездонная пропасть. С тех пор не было случая, чтобы они оказывались вместе. Когда один правил службу, другой в церковь и не заглядывал, ни он, ни его семья. А так как большие господа не любят торопиться, то не спешили они и с этой жалобой. Лежала она довольно долго без всякого движения, а за это время охлаждение и ненависть между попами росли и всё больше бросались каждому в глаза. Если, к примеру, умирал какой-нибудь богач, и семья выражала желание, чтобы по нему звонили все колокола и отпевали его оба попа, то выполнялась только первая половина желания, ибо вместе попы служить не хотели и второго попа приходилось звать из соседнего села.