— Хорошо, я стану смотреть на Юлу, а вы отвечайте. Правда, Юла?

— Значит… моё мнение… Я полагаю, что городские господжицы не могут даже идти в сравнение с деревенскими, — произнёс гость, у которого наконец развязался язык. — Или, вернее, городские господжицы по сравнению с деревенскими — всё равно что… тепличные цветы без запаха по сравнечию с благоухающими цветами природы из цветника или сада.

— Ах! — восклицает Меланья. — Какое чудесное сравнение! О, если бы это была правда!

— Сравнивать легко, — отвечает господин Пера, — когда это так.

— Юла, спроси господина: какие мы цветы, я и ты? Как бы он нас назвал?

— А почему это я должна спрашивать? — возражает Юла, смущённая и покрасневшая. — Сама спрашивай.

— Счастье ты моё, — шепчет про себя матушка Перса, неотрывно наблюдавшая, с каким успехом Меланья ведёт наступление.

— Вы обязательно хотите, чтобы я сказал? — спрашивает господин Пера.

— О, мил… простите… господин Пера, мы вас просто умоляем, — сложив ладони, просит Меланья, — и я и Юла.

— Так вот… Вы роза, махровая роза, а господжица Юла — скромная фиалка.

— Ух, — не выдержала матушка Сида, — эти мухи!

«Фиалка… хорошо ещё, что свёклой не обозвал!» — усмехнулась про себя матушка Перса. Не проронив из беседы ни слова, она осталась довольна: видно было, что дело идёт на лад.

— Экие вы мужчины! Настоящие насмешники, мастера подтрунивать, ничего не скажешь! — щебечет Меланья и грозит ему сложенным веером.

Затем между Меланьей и Перой завязался весьма оживлённый разговор, причём говорила преимущественно Меланья, а Юла только добродушно и кротко улыбалась и лишь изредка вставляла «да», «нет» или «конечно». Не менее оживлённый разговор шёл и между попами. Только они беседовали об урожае да о банатской и влашской пшенице.

— И хорошо и плохо, дорогой сосед, — говорил отец Чира, — что такой урожайный год. Амбары от хлеба ломятся, сушилки ждут кукурузы; а кукуруза замечательная, я только вчера ходил смотреть: улан верхом проедет — не заметишь, початки — что твой валек! Боюсь только, как бы мужик не взбесился, чёрт бы его драл! И хорошо и плохо! У меня твёрдое убеждение: как выдастся урожайный год и подешевеют продукты, обязательно быть войне. Уж и не знаю, что нас нынче ждёт. Чего доброго, и цари что твои мужики взбесятся. Вот увидите ещё, что Батюшка затеет!.. Такое будет, только держись!

— Ей-богу, ежели вмешается этот наш северный дядя, достанется и по шеям и по спинам, на то похоже. И я точно так же кумекаю, — соглашается поп Спира. — Поглядеть хотя бы на новобранцев — кого только в армию не берут! Лишь бы пушечного мяса побольше! Все калеки, все дураки в ход пошли, никем не брезгуют. Вон Перин — заика, двух передних зубов нет, сексера от крейцера не отличит, а взяли в кавалерию. Худо, очень худо! Не миновать, как говорили наши деды, кровопролития, не миновать, никак не миновать!

Пока попы так беседовали, стаканы непрерывно наполнялись и пустели. Пьют оба попа, потягивает и гость, — забыл о древних философах и дует чистое вино. Недаром, значит, отец Спира изрёк: «Будь вода хороша, в ней бы не лягушки квакали, а люди». Все оживлённо и приятно беседовали, только у матушек что-то не ладилось, шло как-то через пень колоду. И та и другая ссылались на усталость и жару. Так время шло до пяти часов, пока госпожа Перса не напомнила обществу, что хорошо было бы и у них побывать.

И пришлось это весьма кстати. Задержись они здесь хоть немного, началось бы извержение вулкана, клокотавшего от гнева: я хочу сказать, взорвалась бы матушка Сида, позабыв обо всём, с чем должна считаться всякая гостеприимная хозяйка. А причин к этому было более чем достаточно. Прежде всего, она была крайне недовольна Юцей и Меланьей. Первая сегодня после обеда, как назло, конфузилась, чтобы не сказать больше, а вторая, эта самая Меланья, пустилась в такие разговоры с гостем, словно была с ним наедине. «Это уже было мало похоже на беседу в семейном доме, — рассказывала позже госпожа Сида. — Так могла вести себя какая-нибудь еврейская фрайла, болтая где-то в Шабаце на променаде с уланскими лейтенантами под звуки военного оркестра. Видала, говорит, я всякие чудеса, но подобного позора — никогда!» Второе, что рассердило госпожу Сиду так же, если не больше, было поведение самой госпожи Персы. Правда, никто ничего не заметил, кроме одной только матушки Сиды, но для неё этого было достаточно. Видела она, как госпожа Перса вытирала своим чистеньким носовым платочком стакан, якобы плохо вымытый! «А стакан был чист, как алмаз!» — уверяла матушка Сида. И это до такой степени её рассердило, что она чуть не взорвалась и не отчитала гостью в собственном доме. Но, к счастью, та напомнила, что пора идти, да и попы уже поднялись. И, таким образом, извержение гнева матушки Сиды было на сей раз отложено.

Дом отца Чиры был победнее, но хоть в нём не было такого богатства, зато сказывался вкус.

Гостиная, куда вошли гости, благоухала мылом и вербеной, а у попа Спиры пахло молодым сыром и базиликом. На диване, креслах и стульях не было канифасовых чехлов, но по дивану и креслам разбросаны вышитые подушечки и салфеточки, и на них голые амуры с колчанами для стрел (а у попа Спиры расшитые полотенца из тонкого сербского полотна). На полках фарфоровая и стеклянная посуда, по стенам — картины: какие-то баталии, иллюстрации к геснеровским[43] идиллиям и сцены из жизни в бозе почившей Марии-Терезии. Здесь же висел писанный маслом портрет Чириного отца — старого скорняка Аверкия. Лицо у него весьма добродушное, перед ним стопка толстых книг, — хоть читать он был и не мастер, но как человек, уважающий образованных людей и постоянный подписчик на новые книги, он пожелал, чтобы перед ним лежало их как можно больше. И художник, согласно его воле, поместил сбоку четыре толстых тома Раича[44], «Макробиотику» Хуфеланда и «Собрание Вещей» Доситея, а его «Советы здравого разума» Аверкий держал в руке. Но что особенно поражало всякого гостя, так это фортепиано. Фортепиано в те времена да ещё в селе! Кринолин — и то большая редкость и во всяком случае непопулярная штука на селе. Сколько девушек в этом самом селе, получив взбучку, отсиживалось в кладовой или в зелёной метлине, спасаясь от старух, впадавших в ярость при одном упоминании о кринолинах! Не удивительно поэтому, что люди поражались, увидев фортепиано в селе, где из музыкальных инструментов известны лишь варган, свирель да волынка. Однако если бы читатель знал историю этого фортепиано, он перестал бы так удивляться. Отец Чира забрал его у одного вполне безнадёжного должника, утешая себя поговоркой: «С паршивой овцы хоть шерсти клок», — тем более что тяжба эта у него уже сидела в печёнках. На фортепиано частенько бренчала, напевая песенки, фрайла Меланья. Будучи в хорошем настроении, отец Чира слушал её с удовольствием, хоть это и были швабские песенки. Но когда он бывал не в духе, Меланья не прикасалась к инструменту, не осмеливаясь играть даже любимую отцовскую песню «Ясный месяц над горою», потому что, распалившись гневом, Чира не раз клялся изрубить инструмент топором или продать какому-нибудь шарманщику.

— Пожалуйста, усаживайтесь! Милости просим сюда, на диван, — рассыпается матушка Перса. — Меланья, голубка, убери-ка свои книги, просто негде повернуться из-за этих её книг, не дом, а базар какой-то. Убери и эту с дивана, чтобы мог сесть господин Пера.

И верно, одна раскрытая книга валялась на диване, другая на кресле, третья на подоконнике.

— Ничего, ничего, не беспокойтесь, господжица, я сам, — сказал Пера, взял книгу и стал её перелистывать. Это был «Ринальдо Ринальдини»[45] (тридцать седьмой выпуск) — увлекательный приключенческий роман на немецком языке, который в те годы все читали запоем. Меланья получила приличное воспитание: училась она в пансионе одной старой девы в Бечкереке и усвоила там многие, весьма полезные для молодой девушки предметы, в том числе и немецкий язык; немецким она владела настолько, что по ночам, как утверждала матушка Перса, «бредила во сне по-немецки».