А все венчавшиеся в селе отлично знали что к чему, понимали обязанности и задачи семейной жизни и её конечную цель. И обоим попам с избытком хватало работы (а следовательно, и доходов) — крестить по селу новорожденных.
Редко выпадал день, чтобы к попу, тому или этому, не являлся пономарь Аркадий и не начинал примерно так: — Отче… вас просят пожаловать… ждут вас на церковной паперти… окрестить новорожденного младенца мужеска пола Нецы Прекайца. (Аркадий, как и отец Чира, терпеть не мог Вука с его реформами[6], из-за которых не отличишь человека от мужика.)
Его преподобие отправляется в церковь крестить, а затем — в дом отца новорожденного, на званый обед. У ворот его встречает без шапки немного сконфуженный Неца, целует ему руку и бормочет: «Хе, известное дело, батюшка, люди мы грешные!» А когда, плотно пообедав, поп вернётся домой, чего только не принесёт он с собой! Тут и полотенца, и полотенички, и писаные торбы, и деньги. Подсчитывает поп деньги и улыбается в ус, считает да похваливает младенца — какой-де пригожий и крепкий христианин. А как радуется матушка попадья — бог ты мой! Так и ходит за попом, словно вчера только поженились, и думает про себя: «Не поменялась бы даже с самой вице-губернаторшей!»
Случалось, поп даже удивлялся слегка, ей-богу, когда приходил к нему вот этак пономарь Аркадий звать на крестины.
— О ком ты говоришь? — недоумевает иной раз поп. А пономарь, смиренно опустив голову, ухмыльнётся и, тихонько потирая руки, будто отмывая их от чего-то, скажет:
— Хе… хе… Да идите уж, батюшка, окрестите… этого… Вуи Ироша… мужеска пола… сыночка. Родился сыночек — что яблочко! Здоров ребёночек, как гром! Повитуха, фрау Цвечкенмаерка, говорит, что за всю жизнь не видывала такого здорового голосистого ребёночка. Тринадцать с половиною фунтов, говорит, весом, а орёт, как бычок. Слыхать уже от самого винокурова дома! Просто чудо!
— Вот те и на! И впрямь чудо! Как же это вдруг? — удивляется поп.
— Да уж несколько дней тому назад родился, — успокаивает его Аркадий.
— Знаю, знаю, но всё-таки… Когда это было? В январе… Гм! А сейчас у нас июль месяц. Хе-е-е! — покачивает поп головой. — Скажите пожалуйста! А-а-а! Чёрта бы им за повитуху! Ирош он ирош[7] и есть! Экие проказники!.. Ну ладно, ладно, что есть, то есть! Могло быть и хуже! — прощает своим овцам преподобный отец.
— Хе-хе… вражьи дети!.. Что поделаешь? Едят их мухи с комарами, хе-хе! — поддакивает Аркадий и подаёт ему услужливо и раболепно шляпу и трость, изготовленную по тому самому образцу, по которому изготовляются все протоиерейские трости, — подарок пряничника Лексы с какой-то ярмарки, полученный лет двадцать тому назад.
А случится в селе несчастье какое — ну, к примеру, умрёт кто-нибудь, — то кому как, а их преподобиям опять благо. Богатый скончается — звонят по нём колокола, и оба попа священнодействуют; умрёт бедняк — зовут, конечно, только одного. Придёт поп, попоёт немного сам, немного пономарь, немного школьники — все по очереди. Пока поют пономарь или школьники, преподобный отец размышляет про себя или беседует о состоянии и имуществе усопшего, о завещании и наследниках, о тяжбе и взносах в казну и обо всем, что связано с этими делами. После погребения пономарь унесёт облачение и требник, а поп погасит свечку и завернёт её в поднесённый ему ситцевый или шёлковый платок (подносят-то разные, но преподобный отец предпочитает шёлковые) и здесь же, на кладбище, скупит у ребят, которые тоже участвовали в церемонии — несли крест, подсвечники, хоругви, — платки и ленты; скупит за бесценок — крейцера по четыре за платок. «Детки, детки, — скажет им поп, — отдайте-ка вы это батюшке, а батюшка даст вам грошик!» Купит и отошлёт домой. Из кучи этого добра матушка попадья отберёт, что ей понравится, а остальное получит в счёт жалованья какая-нибудь Жужа или Эржа (конечно, мадьярка), и когда та проходит по улице, в глазах так и рябит от лент, просто любо-дорого поглядеть. Пройдёт и всех оставит за собой несчастными, в особенности же тощих и напомаженных парикмахерских подмастерий. Эх, да разве может мужчина, будь у него хоть каменное сердце, пройти мимо, не оглянувшись, не потешив взор очаровательным видением, что пестрит множеством лент, точно свободная международная гавань флагами на разных эскадрах. Пусть все знают, что значит поповская служанка!
А преподобный отец с кладбища идёт обычно не домой, а прямиком на поминки в дом усопшего. Там же собираются опечаленные соседи и неутешные родственники — и те, кто доволен завещанием, и те, которые задумали завести тяжбу и рассчитывают её выиграть, спасая таким образом душу дорогого покойника от столь тяжкого греха, как несправедливое завещание. И опять самое почётное место его преподобию. Все усаживаются и принимаются за еду. Едят и пьют молча, сосредоточенно, как и подобает искренне скорбящим. Пьют за упокой души.
— Эх, Прока мой, Прока (или как там ещё величали покойника), — вздохнёт Глиша Сермияш, дрожащей рукой протягивая осушённый стакан, чтобы его снова наполнили. — Мой Прока, — голова его горестно склоняется на грудь, — лучше бы ты пил за упокой моей души, а не я за упокой твоей! Лучше бы тебе судил бог прожить ещё какую-то толику дней, а не мне мыкаться по свету без тебя, ближайшего друга моего, брата, можно сказать. Да и бог этот, прости меня господи, прибирает самых что ни на есть достойнейших! Вот мы с его преподобием ещё сто лет этак, мучаясь, проживём! Прока, добрый друг мой, где ты? Видишь ли ты своего Глишу, чуешь ли, как тяжко он страдает? — Глиша вздыхает, опрокидывает стакан и роняет голову на стол.
И все скорбно кивают головами и хвалят покойника. Перебирают разные его добродетели, о значительной части коих до сих пор не подозревала ни одна живая душа, а лучше всех осведомлена о них какая-нибудь первой подвернувшаяся под руку швабка Вавика или Бетика, которую растерявшиеся хозяева взяли для услуг. Говорит она на ломаном сербском языке, что вызывает смех и шутки на поминальном обеде. Но вот и его преподобие, поднявшись с места, молвит о покойнике доброе слово: «Право же, — говорит он, — не скоро дождёмся мы на селе такого, как он. Надо признаться: Проку нам не так-то легко заменить».
Так вот примерно жилось на селе преподобному отцу, а которому именно, об этом, полагаю, пока не было особой нужды упоминать, — ведь недаром же исстари говорится, что все попы на одну колодку. Да и правила поэтики требуют, чтобы писатель вызывал в читателе предельную любознательность, что, надеюсь, уже в приличествующей степени достигнуто. И сейчас мы, пожалуй, могли бы уже назвать этих двух попов, которые как раз и есть те самые два попа, чьими почтенными именами в качестве заглавия мы украсили нашу повесть, — а именно поп Чира и поп Спира. Каждый, кроме того, имел своё прозвище: Чиру звали поп Объедала, а Спиру — поп Мошна. Почему окрестили первого Объедалой, вы уже слышали, а почему другого Мошной, услышите.
Этим злосчастным прозвищем, на которое, как, впрочем, и отец Чира на своё, горько сетовал отец Спира, наделили его уже давно. Если верить россказням Чириной попадьи (ведь она закадычная подруга Спириной попадьи), а автор слышал и записал то самое, что слетело с её уст, отца Спиру прозвали так якобы вот за что. Давно ещё, в первые годы службы, он, забыв о своём дворянском звании и сане, замешался в толпу, которая кружилась возле сидящего на возу кума с криком: «Кум, мошна сгорит!» И что самое страшное и совершенно невероятное во всей этой истории — будто и он запросто толкался вместе с другими, когда кум швырял время от времени в толпу полные пригоршни крейцеров, двогрошек, среди которых попадались даже сексеры. Кинувшись за одним из брошенных таким манером сексеров, преподобный отец якобы оттолкнул кого-то, ставшего ему поперёк дороги, с такой силой, что тот, бедняга, отлетев, воткнулся головой в лужу и торчал посреди неё, словно стрелка луку. С тех пор, говорят, преподобный отец и получил прозвище поп Мошна, так его и по сей день постоянно за глаза величают, несмотря на то, что он неузнаваемо изменился с тех пор.
