То, что кот обкрадывал соседей, госпожа Перса ещё простила бы ему, но он воровал и дома. Одним словом, спасти от него какую-нибудь вещь можно было, только подвесив её к небу. От домашнего вора, говорила матушка Перса, трудно уберечься. Прокрадётся на кухню, свернётся клубочком и представляется, будто спит, а тем временем наблюдает, и уж что ему приглянётся, то он получит, будьте спокойны. А завладев добычей, он стремглав мчался прямёхонько на чердак, на крышу или в другое какое безопасное место, где можно спокойно полакомиться. Охотился он и за крупной дичью, не останавливался даже перед горячей колбасой, а как-то покусился на целый варёный окорок, мерился силами с ощипанным гусём — лишь бы случай представился. Звали его Марко, но матушка Перса величала его не иначе как «вор». «Ворюга, жизнь мою заедает!» — бросала она сердито.

Да и сам кот, казалось, отлично понимал, что его зовут не только Марко. Поэтому, едва услыхав слово «вор», если даже речь шла о конокраде, он сейчас же, мучимый нечистой совестью и сознанием своей вины и грехов, опрометью кидался из кухни и забирался куда-нибудь повыше, в безопасное место, усаживался там, окутав лапы хвостом, и безмолвно жмурился. А если, бывало, матушка Перса увидит его и примется ругать: «Голубочка захотелось, старый ворюга!» — он закрывал глаза, зевал во весь рот, высунув свёрнутый дудочкой язык, словно пресыщенный аристократ, которому и дела ни до кого нет. А матушка Перса в это время надрывалась и прямо из себя выходила: «Поглядите только на этого прохвоста, каким святошей прикидывается! Ещё и зевает, проклятый ворюга! Чтоб тебя черти взяли!» — и запускала в него метлой или щёткой; метла валилась на голову ей самой, а кот, даже с места не сдвинувшись, продолжал преспокойно, невозмутимо умываться и приводить в порядок свой туалет.

Но, увлёкшись описанием этого вора, мы изрядно удалились от основного предмета. Так уж повелось на свете! Недаром говорится, что добрая слава за печкой сидит, а худая по свету бежит! Именно поэтому о коте попа Чиры сказано больше, чем о коте попа Спиры, и о сем последнем мы по той же причине упомянем только вкратце. Он был совсем в другом роде. Идеал настоящего, заправского кота: уж если он задумает поймать мышь или крысу, то готов не есть, не пить, стережёт их часами! Впрочем, этому его и учили. «Ничего ему не дам, ей-богу, пускай ловит мышей!» — говаривала матушка Сида, разделывая мясо; только если чистила рыбу, кидала ему потроха. И кот не отступал даже перед крысами из мясных лавок, самыми, как известно, нахальными.

Вот за этим котом, значит, и побежала Эржа.

— Милостивая моя госпожа кланяются вам и просят… Крыса сильно набедокурила у нас в чулане: изгрызла начисто сапоги его преподобия — вот и послали меня к вам с просьбой одолжить только на эту ночь вашего нотароша… то бишь… вашего кота. (Кота между собой звали «нотарошем», потому что сельский нотариус не закручивал усы, а расчёсывал их так, что сразу приобретал сходство с котом, а кот, разгуливавший по крышам с барски-величественным видом — шаг, два и остановится, — живо напоминал господина нотариуса, шествующего по улице на службу.)

Эржа угодила в самую точку — пришла, когда велась беседа с гостем. Покуда искали и ловили кота, у неё было достаточно времени не только как следует рассмотреть и запомнить гостя — и рост, и лицо, и волосы, и глаза, и одежду, — но и услышать собственными ушами, как пригласили его на завтра — в воскресенье — отобедать. Не успела она явиться домой с котом, которого тотчас заперли в чулане, как на неё налетели с расспросами и мать и дочь — госпожа Перса и господжица Меланья. Эржа едва поспевала отвечать. Она сообщила, что учитель красив и строен, как офицер, что у него маленькие усики и небольшая бородка, что его красивые тёмные волосы ниспадают на плечи, как у омладинцев, и разделены пробором посередине, как у богословов, а когда говорит, то потупляет глаза.

— Завтра, — закончила свой рапорт Эржа, — зван к господам на обед.

Мать с дочерью только переглянулись после этого известия.

— Полюбуйтесь, пожалуйста, а мне ведь ни гу-гу. Ах ты хитрая мужицкая бестия! — вышла из себя матушка Перса. — Поглядите на неё — пошёл медведь по груши!.. А скажи-ка, Эржа, дитятко, какой он из себя — худой или, напротив, полный?

— Худой, лицо немного бледное, — ответила Эржа. — Такое, как у господ бывает… как у Шаники, аптекарского подмастерья.

— Какой тебе подмастерье, мужичка ты этакая! — крикнула матушка Перса. — Его не подмастерьем, а господином ассистентом величают. Голова твоя подмастерьями набита, вот ты вечно и забываешь пробки от бутылок в магазине! Одно только на уме, несчастье мадьярское! — бранится матушка Перса, не зная, на ком сорвать свою злость.

— Оставь, мама! — утихомиривает её Меланья.

— Фу-у! — вздыхает матушка Перса и, не находя себе места, мечется по дому, натыкаясь на вещи. — А что я говорила! Как услыхала про этот сон, сразу подумала: тут каверза какая-то. Они уже заранее всё это обтяпали. Во сне, мол, в кегли играла, ждёт гостей и чего только ещё не наплела!.. Только взгляну на неё и сразу же разгадываю все её замыслы. Насквозь её вижу, как стеклянную… Значит, говоришь, тонкий, бледный юноша? Ну разве такой пара этой свёкле?! Он бледнолицый, а она краснощёкая мужичка. Одно имечко мужицкое чего стоит — Юца, фрайла Юца! Настоящая Юца! Чучело огородное!

— А ещё называл свои любимые кушанья, — продолжает рапортовать Эржа.

— Как не назвать: понимает, бедняга, и сам, что к мужикам попал! — шипит матушка Перса.

— Спрашивали его, милостивица, — говорит Эржа, — любит ли он покенс[30]!

— О, мужичка! Туда же лезет — покенс!

— А он ответил, что любит гужвару с брынзой! — добавляет Эржа.

— Что же делать бедняге! Покорми, думает, хоть чем-нибудь, лишь бы голодным не остаться. Бисквитов ему там не испекут, это уж наверняка!.. И как это получилось, что именно того очередь служить, а не Чирина?! Ну, а тот, недолго думая, заграбастал его и прямёхонько домой! Ох, казалось, — всё обеспечила, просто голову бы дала на отсечение.

— Право же, мама, зачем вы так расстраиваетесь? Ничего страшного ещё не случилось. Слава богу, впереди не одно воскресенье, найдётся время и к нам зайти.

— Да отстань, и без тебя тошно! — огрызнулась матушка Перса. — Ты, дочка, замужем не была, потому так и говоришь. Нынешние молодые люди точно пескари: вот, кажется, слава богу, поймал его, — глянь, он уже выскользнул, как пескарь.

Вспомнились матушке Персе собственные её уловки, которые она пускала когда-то в ход (несмотря на весьма благоприятные обстоятельства), чтобы поймать молодого кандидата Чиру. «Какую только я ему скуфейку смастерила своими руками — первое наглядное доказательство моей нежной склонности к нему».

— С этим шутить не приходится, — продолжала она вслух. — Не знаешь ты, голубушка, эту матерую бестию; не безделица в их семейке… Ну да ладно, там видно будет, что делать! — утешала себя госпожа Перса.

Наступил и праздник святого воскресенья — лучшее, должно быть, и полезнейшее из деяний благого творца. Он сам заповедал отложить в этот день все дела, и набожный люд в приходе попа Спиры и попа Чиры не соблюдал ни одной, даже писанной заповеди божьей столь усердно, как сию реченную.

Повсюду в божьем мире хорош воскресный день! Хорош он и в городе, но лучше всего, думается нам, на селе. Уже в субботу чувствуется его приближение, притом по-разному — в доме и перед домом. В доме убирают и чистят. В субботу и детворе как-то вольготнее: играй и пачкайся за милую душу. «Пускай себе, завтра воскресенье, наденут чистое», — только отмахнётся при виде замарашек взрослый. Девицы готовят плиссированные юбки для коло, парни смазывают сапоги, чтобы стали мягче, а бабки готовят фитильки, разливают по лампадам масло, крестятся, когда зазвонят к вечерне, расспрашивают, который из попов завтра служит, и дают наказ хорошенько смазать отцовские сапоги смальцем и размять, а то в прошлое воскресенье отец жаловался, что ещё на паперти пришлось их скинуть, до того жали.