— Спасибо и тебе за трубку, и вам, дражайший отец Чира, за честь, которую вы оказали моему скромному дому.

— Спасибо и вам, так сказать, второму «странноприимному Аврааму»! — говорит поп Чира, пожимая руку хозяину, и спешит поскорей за порог.

— Спасибо и вам, дражайшая хозяюшка, — прощается с попадьей поп Спира. — Вовек не забуду ваш гостеприимный дом. До свидания.

— Не всё было как следует, — извиняется хозяйка, — но вы уж простите!.. Привет супругам и дочкам: они, слава богу, должно быть, уже взрослые девушки, невесты, а?

— Не слыхала разве, обе замуж выходят! — говорит хозяин.

— Да неужто! Что вы говорите! Ну конечно… годы идут, а девочки, как говорится, растут, точно цветочки в саду. Счастливого пути и кланяйтесь всем!

— Поехали, Пётр, погоняй!

Повозка тронулась.

Гонит Пера Тоцилов по слегка уже просохшей дороге, мчатся весело кони, словно катит в повозке, наигрывая, волынщик, весел Пера Тоцилов и всё прикидывает, чего бы купить на двадцать сребров.

Миновали, не заехав, корчму. Да и что делать Пере Тоцилову в корчме, если и он и лошади славно подкрепились у попа; теперь ему не до корчмы. Зачем ему корчма? Неужели после замечательной поповой сливовицы давиться здешней комадарой, которую даже пастух клянет? Или сидеть да слушать унылого погонщика, который без умолку болтает и без конца жалуется, твердит о минувших временах, о стадах свиней и, должно быть, до гроба будет вздыхать о своей минувшей юности и прожитых деньгах (будь они у него сейчас, когда он накопил ума и приобрёл сноровку!); болтает, изредка поглядывая украдкой на Тинкуцу, свою будущую родственницу, и вздыхает; хвастается и обиняками поругивает своего Милоша, утверждая, что он якобы не заслужил такой жены, как Тинкуца, — и бубнит своё до тех пор, пока Тинкуца не погонит его кормить свиней, которые хрюкают у двери, напоминая о себе хозяевам.

Всё это промелькнуло и осталось позади, а Пера Тоцилов гнал всё дальше, всё ближе к дому.

К вечеру прибыли в село. Заплатили попы Пере Тоцилову честно, как договорились, по десять форинтов. Правда, они долго шарили по своим глубоким поповским карманам — и не потому, что там не находилось бумажек, их было предостаточно, — а потому, что им тяжко было расставаться с такой суммой, а кроме того, и тот и другой задумались над тем, не следует ли упрекнуть крестьянина за лукавство и надувательство своих же священников, растолковать ему, что это нехорошо, что даже иноверцы никогда не поступили бы так в отношении своих пастырей. Но передумали и расплатились без особых разговоров. Вдохновившись этим, газда Пера Тоцилов пересчитал бумажки, положил в кошелёк, засунул его за голенище и вежливо поблагодарил:

— Спасибо, что помогли бедному человеку. Очень помогли. Если что понадобится — пожалуйста, всегда к вашим услугам; а как вожу и какой у меня характер, сами видели!

Попы только рукой махнули и ничего не ответили.

Никогда, должно быть, домочадцы не ожидали с таким нетерпением возвращения попов. Тяжело пришлось попадьям — и той и другой. Даже самые долгие летние дни не казались им такими длинными, как эти несколько коротких осенних дней. А ночи! Как тянулись ночи, проведённые нашими матушками в думах!

Госпожа Перса горела нетерпением, словно невеста, и была зла, как фурия. В её сердце не оставалось ни с булавочную головку места для прощения и милосердия. Она дышала местью, и слишком далёким казался ей желанный день, день справедливого и сладостного мщения.

— Ну и намылят же ему! Ну и оболванят же, бог ты мой! — злорадно восклицала матушка Перса, разгуливая в своих ботушах по комнате и разговаривая сама с собой. Как будет она блаженно счастлива в тот день, когда отцу Спире сбреют усы и бороду и на его лице останется столько же волос, сколько у неё на ладони. — Ух, как только вспомню эту Сиду! Не дождусь дня, когда увижу её и расквитаюсь за всё. О боже, дай мне только дожить до тех пор и встретить эту толстую бестию. Тут же остановила бы её и заговорила. «Извините, — сказала бы я, — давно мы не виделись, так давно, что я уже и не знаю, кто передо мной — вы, уважаемая госпожа Сида, или ваш супруг, господин Спира, тот самый, у которого когда-то, помню отлично, была такая замечательная борода! А сейчас, знаете, у вас обоих (никуда от этого не денешься!) такие гладкие лица, что сразу далее не отличишь! — Ха-ха-ха! —сатанинским хохотом разражается про себя матушка Перса. — Ах, рихтиг[97]! О, извините, где же мои глаза? На вас нет рясы, значит вы, очевидно, госпожа Сида? Да, да, точно! Господин Спира должен одеваться как-то по-другому, ведь и ему ряса больше не полагается!» Ха-ха-ха! — смеётся попадья Перса и хлопает себя по колену. — Иди ты к чёрту, Персида, что за дьявольщина лезет тебе в голову! Просто нехорошо. Ха-ха-ха! О мать честная, убей тебя бог!..

Картина в доме попа Спиры совсем другого рода. Сколько христианского терпения и смирения проявила матушка Сида в те дни! Ещё до отъезда супруга она была, что вполне естественно, весьма взволнована и обеспокоена. Собирая его в дорогу, она, как всегда, положила ему ветчины и брынзы в повозку и посоветовала быть сдержанным, вести себя с противником обходительно, по-хорошему и даже угостить его ветчиной, ибо (напомнила матушка Сида) «он любит ветчину и всегда хвалил наши окорока» и, конечно, не сможет отказаться.

В отсутствие отца Спиры матушка Сида по нескольку раз в день читала «Сон божьей матери», экземпляров десять — пятнадцать которого были зашиты в платья, сунуты в шкафы между бельём, лежали за иконой и в кармане старой шубы, которой в лютые морозы покрывали сверх зимней шали кислое тесто для штруделя. Перечитывала «Сон божьей матери», неустанно крестилась, следила, чтобы горели лампады, меняла фитильки и подливала масла. В те дни в доме отца Спиры всюду, куда ни повернись, теплились лампады — и висячие, и стоячие, в надтреснутых стаканах старинного фасона, какие давали в приданое лет шестьдесят тому назад: лампады горели и перед иконой святого Георгия — покровителя семьи попа Спиры, и перед иконой святых неподкупных целителей Козьмы и Демьяна — покровителей семьи матушки Сиды; одна лампада горела даже перед прекрасным Иосифом и супругой Пентефрия, — хотя они и принадлежали Ветхому завету, но, превращая в душевном смятении гравюры в икону, матушка Сида руководствовалась, должно быть, старой пословицей: «Иногда и самому чёрту не худо свечу поставить!»

В эти дни Сида просто преобразилась: воплощённая кротость, мягкая как воск, она никого не бранила, даже Жужу, а только советовала. «Добром, — твердила она, — всегда можно добиться больше, чем злобным криком».

— Ну-ка, Жужа, дитя моё, сбегай, если нетрудно, принеси картошки из погреба! — просила она кротко, отдавая распоряжения Жуже.

В эти дни матушка Сида непрестанно шептала молитвы, даже когда, помогая Юле и Жуже, чистила вместе с ними картофель.

— О боже, боже! — шептала матушка Сида. — Только избави нас от этой напасти — и больше подобного никогда не повторится! Больше, господи, не будем тебе досаждать!

А Юла помогала матери по хозяйству, украдкой поглядывая на её озабоченное лицо.

Юла тоже многое претерпела в те дни. Её мысли были только наполовину здесь, в отчем доме, у плиты, а наполовину где-то далеко, на другой улице, возле мастерской, над дверью которой висит белое полотенце и покачивается латунный тазик. Читатели догадаются, что не кто другой, как Шаца, был предметом её мыслей, как и она была предметом размышлений Шацы. Они не виделись уже больше недели, ибо матушка Сида попросила Шацу потерпеть эти несколько дней до возвращения отца Спиры и даже не проходить по их улице. Вот почему Шацы не видать уже больше недели. И дожди прошли, и подсохло уже, и сапоги вернулись из починки, а его все нет как нет. Юла думала о нём и причесывалась в те дни так, как он любил, — от этого у неё становилось немного легче на душе. Да и Шаца порадовался, увидев это. Не мог он обуздать своё сердце, не выполнил наказа госпожи Сиды и прошёлся разок по их улице, — тогда и увидел он, как красиво причесана Юла, поздоровался с ней, и она ему кивнула так мило и показала на причёску. И это до того растрогало Шацу, что он в блаженном умилении долго-долго думал о Юле и, до глубокой ночи перелистывая «Песенник», перечитал и перепел множество песен; и наконец, придя в поэтическое настроение, сочинил песню и с оказией, тайно от матушки Сиды, передал её Юле.