— Может, совсем, говорит, нетрудно, — отвечает Юла, тоже мало-помалу успокаиваясь.

«Улита едет…» И матушка задумывается.

— Ну, за хирурга куда ни шло, — произносит она громко и снова задумывается. Знала она многих хирургов. Все это были благовоспитанные люди, дружившие с такими же благовоспитанными людьми, например, с господами председателем, аптекарем, ротмистром. Они именовали себя докторами, а другие доктора величали их коллегами. Да их и все не называют иначе, как «господин доктор». Господин хирург заходит обычно после обеда в ресторан, играет в шахматы, пьёт пунш и читает газеты, любит поговорить о том, как один царь ловко провёл другого, а когда ест виноград, то сначала вымоет его в чашке и кожицу не ест, а оставляет на тарелке, а съев, обязательно вымоет в той же чашке руки, что, кроме самых больших господ, делают ещё евреи.

«Одним словом, — заключает матушка Сида, — все хирурги без исключения держат себя по-господски, и, конечно, не мешает поразмыслить над этим, ибо партия вовсе не так уж плоха».

Юла сослалась на тётку Макру, которая больше всего о нём знает, и матушка Сида решила, не говоря ничего мужу, переговорить прежде всего с тёткой «этого юноши». Следует признать, что госпожа Сида весьма обмякла, как обмякла бы всякая мать, видя каждый день, как тоскует её дитя, и уже почти примирилась с мыслью, что доктор Шаца, — а ещё лучше: «доктор Александр», — неплохая партия для её Юлы.

На следующий день она, не откладывая, дважды побывала в огороде у тётки Макры, а через день опять. Разузнав обо всём у тётки Макры и у других, матушка Сида осталась вполне удовлетворённой полученными сведениями. «Боже, — говорила она про себя, — что значит судьба! Счастье здесь, у нас под носом, а мы его и не видим!»

Поговорила она и с мужем, объяснила ему всё, добавив, что она, как мать, ничего против брака не имеет, больше того — она встретит такого зятя с распростёртыми объятиями.

— Юноша неплохой, ничего худого о нём не слыхать, из хорошей и богатой семьи. У него и сейчас недурное состояние, которым управляют опекуны. Учился немного в гимназии, значит, не какой-нибудь… А кроме того, у него есть какие-то старые тётки, и все бездетные и едва живы!.. Со дня на день… каждый час ждут известия… Спира, Спира, не упускай случая, — заканчивает госпожа Сида, — такой козырь не скоро получишь!

А отец Спира только слушает; попыхивает себе под нос, вертит пенковую трубку в руках, разгуливает по комнате и то и дело останавливается — раздумывает, глядя в потолок или в окно, и, наконец, пожав плечами, говорит:

— Ну, что ж теперь делать! Ты, как мать, не должна была допускать до этого. Сейчас не поможет ни весь мой ум, ни моя ученость. Почём я знаю? Если уж они так любят друг друга — что я могу тут поделать?.. И… пускай себе живут счастливо! Только… я себе это не так представлял! Думал, по-иному будет! Ну, пускай себе…

— Боже мой, Спира! — говорит радостно матушка Сида. — Вот и я всё твержу: судьба, должно быть, такая!

— Может, и будет счастлива! Вот если бы мне кто в Карловцах сказал: «Женишься на Сиде!» — «На какой Сиде?» — спросил бы я… Э, а вот видишь, живём не тужим.

— Ясное дело! Женятся, как говорится, и такие, что никогда друг друга в глаза не видели и не любили, как говорится… и ведь ладно живут, счастливы и довольны. А уж если так получилось!.. И опять я, Спира, повторяю: видно, судьба…

— Да, эту заботу, слава богу, кое-как с плеч скинули… Ещё бы из этой комедии выпутаться — отдохнул бы душой… словно бы заново родился!

— А… как у тебя дела? — спрашивает матушка Сида, озабоченно глядя на мужа.

— Да не важно… этак ни то ни сё…

— А ты скажи, — поучает матушка Сида, — что в тот день ты его и в глаза-то не видел, не то что ударил.

— Э, чёрта с два! Он подобрал зуб и хранит его как зеницу ока.

— Ох! Что же это будет? — испуганно вопрошает матушка Сида.

— Ну, будь что будет! Из собственной шкуры не вылезешь. Но пока эта комедия не кончится, скажи ты, ради бога, этому парню, чтобы он сидел тихо… пускай сторожит свою мастерскую… Видит, слава богу, и сам он, каковы нынче люди.

— Ладно, скажу! — говорит довольная матушка Сида и спешит объявить радостную весть Юле, счастливейшему существу на этом божьем свете, которая, вся заплаканная и безутешная, сидела в кухне и протыкала вилкой стручки перца, готовя их на зиму.

Миновала дивная летняя пора, пора нестерпимой знойной жары днём и такой приятной вечерней и ночной прохлады. Дни становились всё короче. Поначалу убавлялись незаметно, медленно, «черепашьим шагом» — как говорят умудрённые опытом старухи, а потом всё быстрей и быстрей. «Миновало лето, — скажет трудолюбивая хозяйка, — дня не видно. Только вымоешь посуду — уже стемнело; только отобедали — глядишь, за ужин пора садиться; не успеешь оглянуться — и день миновал, смерклось уже!»

Прошло «бабье лето», и наступила поздняя, сырая, дождливая осень. Димитров день уже на носу. Лазурное смеющееся небо скрылось за седыми тучами, которые плывут без конца и края, догоняя и обгоняя друг дружку. И чувствует себя человек под этими небесами, как солдат под насквозь промокшей палаткой. Моросит мелкий дождь, моросит непрерывно, с утра до вечера, и всю ночь напролёт монотонно барабанит в окна, а назавтра опять облачно, снова дождь и слякоть, видишь только мокрых куриц перед домом да галок на ветках и слышишь, как чирикают под стрехой воробьи. Сеет мелкий дождь, пронизывая и дороц бедняка, и кабаницу[81] газды, сеет без конца, образуя на дорогах грязь выше щиколотки. Вязнет телега по ступицы, а прохожий в сапогах — по колено. Нужны, как говорят, «специальные» сапоги и толстые фланелевые портянки, чтобы человек мог отважиться перейти через улицу по такой непролазной грязи. Поэтому в подобное путешествие отправляют в эту пору только старших и сильных, а малыши остаются дома, возятся и кувыркаются на дерюжке в тёплой комнате или бодаются с дедом, который тут же сидит за печкой, наподобие баранов и закаляют свои лбы, чтобы со временем стать твёрдолобыми и не поддаваться всякой разночинной шушере! Так их готовят к будущей жизни, а всё-таки переходить через улицу не позволяют, ибо, случалось, что такой малыш, пустившись через улицу, буквально тонул в грязи вместе с отцовскими сапогами (на голенища которых он мог при желании усесться) и, так как не был в состоянии оттуда выкарабкаться, начинал вопить и звать на помощь. На зов сбегались перепуганные домочадцы, хватали его за уши и вытаскивали сначала из сапог, а потом и сапоги из грязи. Даже сосед к соседу заходит реже, особенно если они живут не бок о бок, а через дорогу.

Село словно заснуло, замерло; на улицах — безмолвие, ни игр, ни пения, ни шума, ни разговоров. Листья с деревьев опали, чернеют только оголённые мокрые ветки; дожди смыли побелку и краску с домов, и стали они похожи на ободранных нищих, шпалерами выстроившихся у церкви. Готовятся в путь аисты, оставляя пустые гнёзда на трубах, а по ночам сквозь туман доносится с большой высоты грустное курлыканье журавлей, — и они покидают нас, словно неверные друзья в беде, спасаясь бегством от этих сумрачных дней в поисках тепла и ясного неба. Только беспокойные и дерзкие воробьи и после Димитрова дня по-прежнему обитают в своих летних квартирах, чирикают под стрехой, ссорятся и спорят с курами, являясь к ним в виде незваных гостей, когда заботливая хозяйка высыплет перед домом зерно; останутся они и на зиму, дожидаясь своих старых знакомых — аистов и ласточек.