— Не бывать этому! — решительно объявила госпожа Сида. — Ещё чего не хватало! — сказала она и вышла, оставив заплаканную, несчастную Юлу, у которой слова матери погасили последний луч надежды.
Тоскливые дни потянулись для Юлы после этого разговора. Никто не сочувствовал ей — ни отец, ни мать; оба были против её склонности к Шаце. И свидания прекратились, — за Юлой зорко следили, как за преступницей. Юла замкнулась в себе, лишь в одиночестве она находила некоторое утешение, — она могла мечтать о ком хотела, этого ей никто запретить не мог. Уверенная в том, что все надежды тщетны, она чаще всего размышляла о смерти. И хотя во власти родителей было предотвратить её гибель, она прощала им всё. И думы её и песни, которые она охотнее всего распевала в то время, и книги, которые читала, — всё указывало, что Юла тяготится жизнью и что единственное для неё спасение — смерть. Отец, как и все отцы, не обращал на это внимания и ничего не замечал. Он даже завёл однажды в присутствии Юлы речь о какой-то подходящей партии, которая сейчас наклёвывается, но госпожа Сида, как всякая мать, у которой дочь постоянно на глазах и потому ближе сердцу, заметила, что это вовсе не понравилось Юле. О настроении дочери матушка Сида судила прежде всего по песням, которые Юла пела. Внимательно прислушиваясь к ним, она всё больше с болью в сердце убеждалась в том, что дочь её несчастна.
Однажды матушка Сида сидела и слушала песню, которую Юла напевала под гитару.
А Юла пела красивый бачванский романс. В своё время он был очень популярен у нас, но сейчас давно забыт, как и многие другие прекрасные старинные песни, которых теперь уже никтю не поёт. Юла пела:
Юца в Бечей держит путь-дорогу.
Кто Юлу видел — никто не обидел.
Как на Феудвар она повернула,
Повстречала мастеров трёх Юла.
«Ты куда отправилась, мадьярка?
Куда держишь путь, пойдём-ка с нами!»
Тот браслет золотой отнимает,
Этот с шеи дукаты срывает,
«Поцелуй меня!» — требует третий.
Отвечала им Юла мадьярка:
«Мать меня просила-заклинала,
Не целуй немилого, просила.
Лучше быть мне рыбьей снедью в Тисе,
Чем чужих целовать на дороге!»
Так сказала и бросилась в Тису,
И оттуда мастерам сказала…
Матушка Сида давно отложила вязанье и внимательно слушает, вытирает глаза и горестно покачивает головой, а Юла продолжает ещё печальней:
«Ради бога, мастера молодые,
Моему отцу вы поклонитесь,
Пусть травы не косит он на Тисе —
Скосит он мою русую косу!
Матери моей вы поклонитесь,
Пусть не пьёт из Тисы той глубокой —
Выпьет очи мои молодые!
И любимому вы поклонитесь,
Пусть не бродит по Тисе широкой —
Он сломает мне белые руки,
Засорит мои чёрные очи!» —
То сказала и в Тисе исчезла.
Госпоже Сиде «соринка попала в глаз», и она усиленно тёрла его платком, но потом, взяв себя в руки, вошла в Юлину комнату. И хоть сердце у неё разрывалось на части, она, нахмурившись, строго спросила:
— Что это за песня?
— Да песня, мама… бачванская песня, пели её недавно жнецы из Бачки!
— Да знаю, знаю; но почему тебе вздумалось именно её петь?
— Да вы же сами научили меня, милая мама, а на днях вот мне напомнили о ней.
— Чтоб я больше не слышала этой песни! Поняла? Погляди-ка на неё! — крикнула матушка Сида срывающимся от жалости голосом. — Не смей больше петь! Вон ты какая! Лучше вовсе не пой, если не можешь чего путного выбрать!
— Не буду, милая мама! Да мне и не до песен! — говорит Юла, утирая нос кончиком платка, которым была повязана, потом ударяется в слёзы и прячет лицо в передник.
Не найдясь что сказать, матушка Сида заплакала и вышла из комнаты.
С тех пор она старалась не оставлять дочь в одиночестве: то заходила к ней, то звала к себе, чтобы не упускать её из виду, развлекала, веселила. Но помогало это мало. Юла тосковала, хотя нельзя сказать, чтоб увядала, потому что, как назло, влюблённость не мешала ей (наперекор всем правилам поэтики) оставаться такой же полненькой, кругленькой, как и прежде, когда она ещё не изведала этой, можно сказать, адской, но всё же сладостной страсти.
Госпожа Сида изо всех сил старалась выбить у неё из головы эти мысли и желания, но попытки эти всегда заканчивались слезами Юлы и поражением госпожи Сиды. Юла была неутешна, а мать становилась всё мягче, всё уступчивей. Часто они коротали время за чтением. Когда Юла читала про себя, госпожа Сида молча работала рядышком или слушала, когда дочь читала вслух. Однажды сидят они так — мать занята своей работой, а Юла читает и то и дело утирает слёзы. Матушка Сида следит за ней краешком глаза и чувствует себя как-то не по себе.
— Ты опять взялась за печальную книгу? Почему не возьмёшь чего-нибудь повеселее, чтобы посмеяться?.. Что это?
— «Путеводная звезда», что господин Пера принёс, так и осталась с тех пор. Читаю «Карловацкого студента».
— Сейчас же брось!
— Да я уже кончаю.
— Делай, что говорят! — строго прикрикнула матушка Сида. — Небось третий раз уже читаешь!
— Но, мама, только полстранички — и конец. Послушайте, мамочка дорогая! — И Юла дрожащим голосом принялась читать вслух: — «Кости Любинки покоятся в героической герцеговинской земле, но его могилы никто не может найти; да если б даже известно было, где она, некому посетить её, некому пролить слезинку, оплакивая его, — не осталось у него близкого человека.
Пролейте, дорогие сестры сербки, хоть слезинку жалости над печальной долей нашего Любинки, покажите этим, что цените и с уважением относитесь к его самопожертвованию, а сербская вила оставит о нём память для грядущих поколений.
Но если вам очень горько, вам, нежные сербские души, — что Шац… то есть… Любинкина… могила остаётся безымённой и что никто не может пролить над ним слезинку, ступайте к господину Йове — там вы утешитесь.
Господин Йова отведёт вас на карловацкое кладбище и покажет вам могилу, где покоится вечным сном половина жизни Любинки…
Здесь, на могиле Юлы… Драгини, безутешный отец расскажет вам, как его любимая единственная дочь после насильственного замужества увядала день ото дня, пока не увяла совсем. Обливаясь слезами, он признаёт себя убийцей своего ребёнка, убийцей своей жены, — ведь и она после смерти Драгини скончалась от горя; а вы, глядя на горькое, но позднее раскаянье упрямого отца и вспоминая невинные жертвы его упорства, вздохнёте и прошепчете: «Упрямство, пропади навеки!» — закончила Юла, задыхаясь от слёз, и выронила книгу.
Матушка Сида, бросив вязанье, тоже расплакалась.
— Э, если бы это была правда! А то так, лишь бы… А кто это написал? — спросила матушка Сида, утирая слёзы.
— Коста Руварац…
— Коста! Да это Коста, сын священника Васы… отец Васа из Саса. Эх, вот что я скажу: откуда он всё это знает? Я была знакома в Карловцах с тремя Йованами, и ни у одного из них не было дочери Драгини. Всё это вздор! Бездельник он! Да! Отец Васа последний кусок хлеба отдаёт, чтобы сын учился, стал со временем человеком, а он глупостями занимается. Да пусть хоть сто раз печатают, не верю я в это! — заявляет матушка Сида, притворяясь, будто рассказ нисколько её не тронул.
— Но, правда, ведь очень жалостливо написано?
— Радость моя, этому не бывать! — произносит потрясённая матушка Сида. — Не дай боже! Твой отец не такой бездушный, как тот господин Йова.
— Мама, милая мама, мне так тяжко!
— А мне разве легче, родная моя?.. Ну, посмотрим: сделаю всё, что смогу; должен уступить, не такой он, родная, упрямый! — утешает матушка Сида дочь и продолжает уже более спокойно: — Ты говоришь… он из богатой семьи… может, в самом деле изучит хирургию?
