Гости ещё молча рассаживались, когда вошла Эржа с подносом в руках, на котором стояли фарфоровые кофейнички и чашки с серебряными ложечками, и стала всех обносить. Принялись за кофе, и беседа вновь потекла, словно и не прерывалась. Снова всё пошло гладко у преподобных отцов и у молодёжи. Сначала пили кофе со сливками, причём Меланья, наливая, спрашивала каждого, поменьше или побольше молока и сахару.
— Господин Пера, вы какой кофе больше любите, сладкий или обычный?
— О господжица, из ваших ручек всё пресладко.
— Ух, — вздыхает матушка Сида, — неужто всем так жарко, как мне?
— Какой вы любезник. Вот вам и сливки: знаю, что вы их любите! — И, положив в чашку ещё два куска сахару, Меланья подсаживается к нему.
«Ну как же, его в семинарии только сливками и поили», — хотела было сказать матушка Сида, но сдержалась. Недаром говорится: «Слово серебро, а молчание золото»,
Все усердно принялись за кофе. Воцарилась длительная пауза. За дело взялись дружно, слышно было только, как, словно по команде, прихлёбывают кофе. Обе попадьи подложили под чашки носовые платки и пьют, не упуская из виду девушек и учителя. Матушка Перса прямо-таки блаженствовала! Ещё в доме попа Спиры ей стало ясно, что дело идёт на лад, и, знай матушка немного латынь, она могла бы ещё там воскликнуть, подобно древнему римлянину: «Veni, vidi, vici»[46]. А матушка Сида скисла, она уже почти предугадывала и своё и дочкино, как говорят, фиаско.
Не без основания упав духом, она стала и вовсе отчаиваться в успехе, тем более что подобный казус с Юлой случался уже не впервые. Вечно с ней должна стрястись какая-нибудь беда. Вот и сейчас, как и много раз прежде, приходилось признать, что Меланья не только счастливее, но и сметливее Юлы. «Ну конечно, этакое несчастье всегда скорей найдёт своё счастье, чем моя! — частенько говаривала матушка Сида. — Погляди, пожалуйста, как глаза на него пялит, точно какая еврейская фрайла! Моя, разумеется, так не умеет, да, ей-богу, и не хочет! А нынешние молодые люди просто слепцы, ничего не замечают. Их не привлекают скромные, тихие девушки, подавай им бесстыжих, у которых глаза играют, будто маслом намазаны! В наше время только такие и побеждают!»
Сейчас, полагаю, пока гости заняты угощением, удобнее всего хорошенько познакомить читателей с обеими девицами, — иначе говоря, «представить» их. Мы не сделали это при первой встрече с ними, потому что видели их вечером, при свечах, и отложили на сегодня, чтобы познакомиться днём. При обманчивом свете свечи легко ошибиться, а женщины к тому же так искусно прихорашиваются, что мужчине никак не узнать истинной правды. Зато среди бела дня каждая женщина такая как есть, тут уж мало чем помогут всякие ухищрения и аптеки.
Юла невысока ростом, полная, румяная и крепкая, точно из одной глыбы высечена. Меланья же высокая, стройная и бледнолицая; она вечно жалуется на разные недомогания. Юла умеет хорошо готовить, а Меланья — только критиковать поданные блюда. Юла любит платья светлых тонов, с цветочками, а Меланья признаёт исключительно тёмные тона. Юла охотно проводит время на огороде — поливает, полет, а Меланья увлекается лишь кактусами и романами. Меланья прочла уйму сербских, а ещё больше немецких романов, усевшись в кресле или на подоконнике или забившись за платяной шкаф. Юла читала очень мало, но прочла «Любомира в Иерусалиме»[47], «Аделиаду, альпийскую пастушку» и «Женевьеву»[48]. Заберётся, бывало, в зелёную метлину, что за домом, и читает «Женевьеву». Мать зовёт её, кричит во всё горло, а она, увлёкшись, ничего не слышит — заливается слезами, возмущённая безбожным Голо, который преследует невинную Женевьеву и клевещет на неё. «Опять ты читала эту проклятую книгу!» — «Нет», — говорит Юла. «Да, да! Погляди только, на кого ты похожа, вся зарёванная!» — возмущается матушка Сида и, обыскав дочку, отнимает у неё книгу, принесенную ещё Юлиной бабушкой в приданое Юлиному дедушке. На последней страничке каждый прочитавший за собственной подписью сердечнейшим образом рекомендовал эту книгу. Меланья говорила по-немецки, играла на фортепиано, а Юла понимала немецкий с трудом и бренчала немного только на гитаре; когда же матушка Перса спрашивала попа Спиру, почему бы не купить Юле фортепиано, тот неизменно отвечал, что уже купил ей фортепиано на ярмарке. «Вон там, — скажет он, — в коровнике, пускай хоть каждое воскресенье на нём вместе с матерью дуэты разыгрывает!» Меланья довольно часто ездила на балы в Темишвар или Великий Бечкерек и там танцевала немецкие танцы, которым научилась в пансионе, флиртовала, покоряла сердца и, счастливая и довольная, поздней ночью покидала бал, а Юла из швабских танцев знала только польку-шотландку да ещё какой-то тайч, который ей показывала под шелковицей мать, когда бывала в хорошем настроении. На бал отправлялась она раз в году, на святого Савву, и тут ей постоянно не везло: сделает два тура по залу и непременно стрясётся с ней беда — лопнет, например, на спине платье. И уже слышишь, как матушка Сида говорит, когда Юлу приведёт кавалер и передаст матери: «Эх, обуза моя, удачница моя! Опять конфуз!» И бедняжке Юле уже не приходится танцевать, — посидит немножко рядом с матерью и другими дамами и марш домой, хотя бал ещё в полном разгаре и сами матери, придя в раж, высматривают для себя кавалеров, и Шаца, разойдясь вовсю, лихо отплясывает с выкриками «И-и-иу!» Всю дорогу проплачет Юла, проклиная час, в который уродилась такой толстой. Меланья отличалась некоторой мечтательностью, сентиментальностью, а Юла, не знаю уже как сказать, была этакой немудрящей. Юла пела охотнее всего «Всходи, всходи, лилия белая», а Меланья из сербских — «Кто затронул твоё сердце?», а из немецких больше такие, в которых клеймятся презрением мужчины и спрашивается, зачем они существуют на свете. И, наконец, Юла была скромной, покладистой, богобоязненной девушкой, которая всех слушалась в доме, отца звала — папой, а мать — мамой; Меланья же звала родителей папа и мама и отличалась своеволием — все должны были ей подчиняться и делать так, как она хотела. Матушка Перса постоянно трепетала, боясь, как бы в сердцах дочь не сотворила чего над собой, ибо знала её чрезвычайную нервность и впечатлительность. Меланья часто падала в обморок и была, по уверениям матушки Персы, склонна к самоубийству. Сколько раз кидалась она к колодцу, чтобы утопиться, но, слава богу, рядом неизменно оказывался пономарь Аркадий и успевал её спасти. Однажды она всё же чуть было не одела матушку Персу в траур: погнавшийся за ней Аркадий на бегу споткнулся о корыто и, растянувшись во весь рост, вспахал носом землю; пока он опомнился и поднялся, она свободно успела бы прыгнуть в воду, если бы, на счастье, не упала в обморок как раз у самого колодца. После таких случаев ей обязательно дарили что-нибудь — шляпку, платье или везли на бал в Бечкерек, чтобы деточка немного развлеклась и выбросила из головы «чёрные мысли», как обычно говорила госпожа Перса. Да и только что упомянутое фортепиано ей подарили после трёх-четырёх таких обмороков.
Вот каковы были поповны. И, судя по тому, как нынче обстоят дела на белом свете, думаю, что все без исключения читатели заранее угадают, которая из двух одержит победу, и для них будет ясно, что именно так и должно произойти.
— А вы, господжица, как я вижу, увлекаетесь чтением! — перелистывая книгу, отмечает господин Пера.
— О, это, знаете ли, моя страсть.
— Ах, упаси бог, сделайте милость, — вмешивается госпожа Перса, — её прямо не оторвать, когда она примется за чтение! Пить и есть позабудет, если под руку попадётся какая книга.
— Вечно вы преувеличиваете, мама! — возражает Меланья.
— Всё она, дорогой господин Пера, перечитала, — не унимается матушка Перса, — все сербские, а сколько немецких! Возьмёт после завтрака книгу и только скажет: «Уж вы, мама, похозяйничайте сегодня в кухне!» — и как сквозь землю провалится. Я кричу: «Меланья, а Меланья!» — хоть бы что, нет её! Ищу по комнатам, по всему двору, забегу к соседям, к госпоже Сиде: «Нет, скажет, с утра не приходила». Я опять за поиски, а она, что бы вы думали, забилась за шкаф и вся ушла в чтение, а потом всю ночь бредит: «О Эдмонд, мы должны навеки расстаться!» — «Что с тобой голубка? — спрашиваю я. — Опять простудилась?» — «Меня жестокая судьба другому отдала!» — твердит она своё, и всё по-немецки и, конечно, гораздо складнее! Редкую ночь не бредит какой-нибудь книгой. А я сижу па постели, плачу в темноте и кляну этих писателей, чтоб им пусто было вместе с их книгами! Разрази их гром! Сидит какой-нибудь голодранец, лентяй и бездельник, и строчит, деньги выуживает да сводит с ума молодёжь…
