— Да, сударыня, — говорит Пера, — может, вы и правы, но лишь до некоторой степени. Вы имеете в виду сенсационные романы, в которых всё выдумка и ложь.

— Ну конечно! — подтверждает матушка Перса. — Вот как раз вчера Меланья читала мне про какой-то корабль, который утонул в море вместе с пассажирами, спасся только один, уцепившись за доску, да и тот на следующий день утонул. Так откуда, спрашивается, стало известно, что этот человек делал и о чём он сам с собой разговаривал, если никто не уцелел и этот единственный утонул в трёх днях пути от берега? Доска только и осталась после него!

— Да, вы совершенно правы, — соглашается господин Пера и продолжает: — Вы говорите о романах, в которых изображены люди, каких не бывает на свете, и переживания совсем неправдоподобные. Это плод больной фантазии писателя. Я тоже против таких книг, как и всякий, кто знает, чего нужно требовать от хорошего романа. Однако, поверьте, есть и полезные произведения, в них, точно в зеркале, отражена картина жизни общества; есть романы, бичующие страшную его испорченность жестокой и неподкупной сатирой.

— Ну да… есть, конечно, и такие, не отрицаю, честь им и хвала, — говорит госпожа Перса, — но я всё же завидую тем матерям, у которых дочери не увлекаются так страстно науками и чтением. «Боже, — твержу я себе, — какая счастливая мать наша госпожа Сида!» Сколько раз говорила я вот этой моей: «Почему ты не берёшь примера со своей старшей подруги Юцы? Ну скажи, видела ты её когда-нибудь за книгой? Она всегда подле своей искусной хозяйки-матери, всему у неё учится, помогает ей как примерная дочка в хозяйстве — и огурцы солит, и пойло свиньям готовит, и мыло варит, и петухов скопит, и чем там ещё ни занимается, а ко всему и стряпать учится, пока есть время…»

— Читает и моя Юла, ей-богу, хоть она и помоложе! Конечно, сказать правду, она не забирается в платяные шкафы, но всё же читает, при мне читает! Нет, нет, читает она; вы ошибаетесь, моя милая, если думаете, что только ваша Меланья за книгой сидит! — едко возражает, перебив матушку Персу, матушка Сида, видя, куда та целит. — Да ещё как читает, и всё вслух!

— Если вы такая любительница чтения, — предусмотрительно вмешивается господин Пера, обращаясь к Меланье, — могу вам предложить по-настоящему интересные романы, о которых критика высказалась весьма одобрительно.

— Очень бы вас просила об этом, — говорит Меланья.

— Попроси и ты какую-нибудь, горюшко моё! — быстро шепчет госпожа Сида и украдкой изо всех сил толкает Юлу.

— «Труженики моря»[49], например, или «Последние дни Помпеи»[50], или «Путеводная звезда»[51], которую издала «Српска омладина».

— Хочу вас попросить эту последнюю книгу для моей Юлы, — спешит заявить матушка Сида.

— С большим удовольствием, — говорит Пера.

— Если они по-немецки написаны, — вмешивается матушка Перса, — лучше дайте Меланье: она прекрасно говорит по-немецки и, когда прочтёт, всё расскажет и растолкует Юле по-сербски.

— Нет, сударыня! Все они на сербском языке, совсем недавно переведены. «Тружеников моря» перевёл Джордже Попович[52], «Помпею» — Лаза Костич[53]. А «Путеводная звезда» — сербский журнал, в нём есть прекрасная повесть Косты Рувараца[54] об одном карловацком студенте.

«Ах ты бестия, мерзавка этакая, не может не укусить!» — негодует про себя матушка Сида и косится на Перу и Меланью, которые, усевшись рядышком, принимаются разглядывать альбом.

— Перса, налей-ка винца, — говорит отец Чира. — Господин Пера, нуте-ка не стесняйтесь и не церемоньтесь, ничего не изменилось от перемены обстановки, мой дом и дом отца Спиры — одно и то же. Чтобы потом не жаловались на скуку.

— Благодарю вас. У меня приятнейшее развлечение, мы смотрим альбом, — отказывается Пера, у которого уже пот выступил на лбу и двоилось в глазах.

— Ещё по одной, — настаивает отец Чира. — Разговор, как вижу, на убыль пошёл.

Принесли вино, сменили стаканы и стали их наполнять. Матушка Сида была зла, как лютая змея; видя, что все её расчёты пошли насмарку, она в бессильной ярости готова была на любую выходку.

И то, чего так опасался автор в предыдущей главе, произошло сейчас. Матушка Перса, разливавшая вино по стаканам, внезапно побледнела и, окаменев, воззрилась на матушку Сиду. Меланья, вместе с Перой разглядывавшая альбом, заметила это и, предвидя бурю, придвинулась к нему так близко, что её волосы касались его лица. Пера расспрашивал, переворачивая страницы, а Меланья ему объясняла. Каких только фотографий здесь не было — женщины и мужчины всевозможных возрастов и положений, но больше всего было портретов Меланьи — в самых разнообразных позах, настроениях и костюмах, во все времена года; а против каждой её фотографии красовались то молодой юрист, то студент-медик, то врач, то офицер — уланский, гусарский, пехотный, и даже один — что совершенно невероятно в Банате! — морской. На одной фотографии Меланья углубилась в чтение, а на неё смотрит с соседней страницы молодой медик; на другой — она с хлыстом, а напротив — усатый уланский офицер; на третьей она изображена на фоне скалы, на морском берегу, а рядом фотография моряка; на четвёртой — печальный осенний ландшафт, Меланья прислонилась к каким-то руинам, тоже печальная, мечты унесли её вдаль; на пятой — руки засунуты в муфту, над головой вьются пушистые снежные хлопья; на шестой — Меланья с тюльпанами и гиацинтами в руках; на седьмой — в лёгком, и даже весьма лёгком, одеянии, со снопом пшеничных колосьев, точно древняя богиня Церера.

Фотографий бесконечное множество. Какие-то исправники с усами, торчащими вверх, и торговцы с обвислыми усами; старушки в буклях, в каких обыкновенно изображают Изабеллу, королеву испанскую; подружки в необъятных кринолинах; невесты рядом с гипсовым амуром; длинноволосые омладинцы в душанках[55] с раскрытыми «Заставой» и «Даницей»[56] на столике; вдовы с брошками, в которые вделаны изображения незабвенных покойников; групповые снимки людей, лица которых со стёртыми ртами и носами, с нарисованными чернилами глазами напоминают фарфоровые суповые миски; и напоследок, в качестве завершающей, фотография знаменитого разбойника Шандора Розы, проводящего время на курорте в Куфштайне.

Пока они разглядывали фотографии, матушка Перса не сводила глаз с матушки Сиды, а матушка Сида — с пустого стакана, который она подняла и долго разглядывала на свет, поворачивая в разные стороны, потом раза два-три дыхнула на него и принялась вытирать своим чистым ситцевым передником. Автор не берётся утверждать, был ли стакан грязным, или чистым, ибо такие мелочи в состоянии заметить только соколиный женский глаз (даже и в очках), а матушка Сида была наблюдательна, весьма щепетильна и крайне чистоплотна.

— Проклятые мухи! — вполголоса произнесла госпожа Сида словно про себя. — Вот почему я всегда говорю, что зимой лучше.

— А что тут у вас приключилось, госпожа Сида? — осведомляется матушка Перса, вся позеленев от сдерживаемой злости.

— Да эта проклятая прислуга! Ни в чём нельзя на неё положиться!

— Знаю, знаю, милейшая госпожа Сида, — дрожащим голосом цедит сквозь побелевшие пересохшие губы матушка Перса, — а всё же так не следовало бы поступать, дорогая госпожа Сида!

— Тхе! Разве знаешь, что тебя ждет впереди?.. Жаль, не прихватила с собой лакея, — говорит матушка Сида, складывая руки на животе.

— Да бросьте… знаю вас отлично… обязательно должны свои…

— Хм, так учила меня моя покойная мать, так воспитываю и я свою дочь Юцу, — прерывает её матушка Сида, то и дело поглядывая на Перу, — лучше сказать сейчас, чем если супруг или свекровь скажут ей потом! Второе, к чему я привыкла у себя, — это чистота, — продолжает госпожа Сида, побледнев ещё больше, так, что даже ноздри у неё побелели, и снова поглядела на Перу (который, отложив альбом, стол перелистывать «Ринальдо Ринальдини»), словно спрашивая глазами: «Разве не так?»