— И следует, правильно! — говорит Пера Тоцилов. — Людям следует венчаться: не скоты, так сказать, чтобы невенчанными жить… На что бы, к примеру, вот их преподобия жили, если бы никто не венчался? Как говорится: рука руку моет!.. Всякого бог чем-то наделил и, как говорят, к чему-то предназначил. Вот, к примеру, ты обслуживаешь гостей, а я извозничаю, а они женятся, а их преподобия венчают… Всяк своим делом занят и, скажем, свою пользу имеет. Не дано каждому всё делать.

Ещё будет тут и комедия и всякая чертовщина, — продолжает погонщик, с опаской наливая себе снова стаканчик ракии, — без того не обойдётся, если не спадёт щека! Распухла — видели? Пришлось завязать щеку: болит у неё зуб, а кажется, будто кто ударил. А на этой неделе никто, как говорится, даже мизинчиком её не тронул. Это я точно знаю, по целым дням, что называется, здесь торчу. Эхе-хе, — вздохнул он глубоко и отпил из стаканчика добрый глоток, — не те нынче времена пошли, чтобы погонщик мог податься в Пешт, на людей поглядеть… вот так и болтаюсь тут без дела, не очень-то мне это приятно, как рабочему человеку. Носил ли я когда-нибудь этакие вот мужицкие опанки? Только сапоги, летом и зимой, да ещё талерами подкованные! Хе-е-е, а сейчас вон как… Обтрепался, словно какой старый кнут, — закончил он и начисто осушил стаканчик. — Настрадался я досыта. Если бы я начал…

— Не пора ли, Пера, — поднимаясь, говорит поп Спира.

— Можно, ваше преподобие, — соглашается Пера, вскакивает и зовёт корчмарку.

— Какова дорога до Ченея?

— Плохая, ваше преподобие… Разве сидел бы я здесь и страдал, как в кутузке, — говорит старик.

— Ну-ка, выпей вот, чтобы не пропадало! — предлагает поп Спира, отдавая ему свою ракию и то, что не допил Пера. — А как полагаешь, когда доберёмся туда по такой дороге?

— Спасибо, ваше преподобие. Награди вас бог! Рядом с вами и беднякам легче живётся, — благодарит погонщик, берёт предложенную ракию и выпивает. — Часа за два доедете. Будьте покойны, засветло прибудете в Ченей.

Расплатились с корчмаркой за ракию. Корчмарка и старик поблагодарили и по очереди приложились к руке его преподобия. Гости вышли, корчмарка их проводила и застенчиво пожелала доброго пути…

— А ты, пештский купец, кажись, опять угощался, пока я выходила! — накинулась корчмарка на погонщика после отъезда путников. — Опять брал, а?

— Не брал… на что мне её наливать? Будь это сливовица — ладно, а то ведь какая-то комадара да бечаруша[93]!

— Да вижу, что брал! Сливовица, говоришь, а?.. Чтоб тебе в голову ударило!

— А зачем брать, кому брать, если я едва выпил то, что мне по доброй воле отдано? «Брал!..» — бубнит погонщик. — Вечно я виноват, один я беру да пью! И продать хотите, и чтобы всё вам осталось!

— Молчи, молчи, знаю я тебя…

— Да чего там, чего там знаете! Насильно и эту-то выпил. Сами знаете, как я отказывался. Только чтоб вас, как говорится, не обидеть, взял и выпил. Разве я не отказывался?

— Э, отказывался! Ты откажешься! Вот уж нашли одного такого!

— Для удовольствия, что ли, я пью? Так… пью — и мне малость полегче живётся. Единственная моя услада!.. Вот я и говорю: всё же милостив бог, что не оставляет своих погонщиков. Ну, и теплится ещё какая-то надежда: потому прямо бальзам на мою душу, когда малость хвачу.

— Бальзам!.. Всё, что дерёт твою проклятую глотку, для тебя бальзам, лишь бы драло…

— Эх, «драло»! Как это дерёт, когда скользит словно по маслу! Так само и катится! — говорит пастух.

— «Катится»! Конечно, катится. Потому и говорю, что наливал и пил, губка ты этакая.

— Да нет, клянусь солнцем! Ей-богу, нет! Я и с места не вставал, не то что наливал да пил. Будь это какая путная сливовица да по вкусу бы пришлась, а то ведь самая простецкая бечаруша!

— Ты бы и шайтвосер[94] проглотил.

— Не берите греха на душу… и не расстраивайте меня понапрасну! Не срамите и не терзайте меня. Довольно, что сам господь посрамил! — ропщет новоявленный Иов из корчмы.

— Сгоришь, несчастье ты этакое! Сгоришь от этой ракии.

— Э, сгорю! А кто из моей семьи сгорел от ракии?.. Вишь ты! Хоть семью мою оставьте в покое.

— Насчёт семьи не знаю, а вот ты обязательно сгоришь…

— Эх, я сгорю от ракии! — не сдается пастух. — Что я — бумага, которой трубку раскуривают, чтобы гореть? И не затлею даже, не то что сгорю. Только прохлаждает, когда её пьёшь. Не сто ведь в ней градусов, чтобы сгореть. Не хочется перед чужими хулить товар, всё же родственники мы, а разве это настоящая ракия? Когда долбанёшь настоящей — всего даже передернёт. А эта слабенькая, что божья росинка, можешь её лакать, как кабан из лужи, ничего и не почувствуешь!.. Мне ли не знать: вместе ведь с Милошем портили. Я ему всё кричу: «Есть у тебя совесть?.. Довольно, хватит!» А он знай своё: «Ещё малость, ещё…» — Экий же ты пёс неблагодарный! — опешив, говорит корчмарка и отставляет в сторону утюг. — Он ещё привередничает!

— Ты всегда так, всегда норовишь меня расстроить… А я-то из кожи лез, расхваливал тебя перед его преподобием, такая, мол, прилежная да хорошая…

— Я-то хорошая, а вот ты никуда не годишься! — говорит женщина и снова берётся за утюг.

— Э, вечно я плох, вечно никуда не гожусь. А если я плох, так лучше мне убраться!

— Давно тебе об этом твержу! — бросает корчмарка, продолжая гладить.

— И почему это господь бог не избавит меня, не приберет в конце концов к себе…

— Не бойся! Тебя не скоро возьмёт! Ему тоже не нужна всякая дрянь, вот и оставляет здесь, на нашу шею.

— …чтобы не мучиться мне, не страдать на этом свете, ежели я всякому в тягость, всякому поперёк дороги встал, — сетует погонщик, допивая последние капли из стакана Перы Тоцилова, и тяжко вздыхает: — Ох-хо-хо! не будь ещё этого бальзама… так порой и подмывает найти сук покрепче, да и…

— Повеситься, что ли?..

— Нет, — спешно перебивает погонщик, словно убегая от крепкого сука, — прыгнуть в воду: знаю, там верная смерть.

— Ты прыгнешь в воду? Ах ты врун! Да ты бежишь от воды, как бешеный пёс…

— Эх, — вздыхает снова бывший погонщик. — Вот болтаете зря и только грех на душу берёте, хотя вам, конечно, и невдомёк почему. При рождении мне было предсказано, что пострадаю я не от чего другого, как от воды, потому-то по сю пору и стараюсь её не пить.

— Ах, если предсказано, — говорит корчмарка, натягивая на доску другую юбку, — то уж от судьбы не уйдёшь… Я и не знала. Ну, тогда можешь прыгать…

— Знаю уж, знаю, что только тогда ваше сердце успокоится!.. Эх, зачем вы меня, невестка, огорчаете? Что же это бог не смилуется наконец надо мной, несчастным? — плачется старик.

— Ну, будет прибедняться и вертеть глазами, точно поп католический! Набери-ка початков, налущи кукурузы да накорми свиней.

— Ладно, сейчас! Только не обижайте меня больше…

— А когда высыплешь им корм, — наказывает корчмарка, — ты этого жёлтого почесывай рукой по спине, пока ест: больно он прожорлив, тычет рылом и отнимает у других; а если его почесывать, так и те, робкие, тоже сумеют поесть как следует…

— Да знаю, знаю! Не впервой ему спину чесать… Столько лет торговал, как говорится, а всё оставался один-одинёшенек… Серебряные пуговицы, полушубок расшитый, сапоги, а шляпа шёлковая, с ворсом… Э, невестушка, если бы вы знали меня в ту пору, и будь мы свояками, как нынче…

— Если чесать ему спину, — продолжает корчмарка, не слушая пастуха, — он становится малость повежливее и не отнимает у других, а то он и так уж самый жирный…

— Каким я был тогда и до чего дошёл… На которую ни кинешь, бывало, взор — все твои! И как бы мог жениться…

— Знаю, слышала я про твои дебоши и победы!.. Слышала, сколько тебе стоили сапожки да кацавейки этим мадьяркам в Кун-Сент-Мартоне, которые перед тобой всю ночь танцевали чардаш… Потому-то и докатился до этого!..