Мрак покрыл и окутал всё. Даже месяц не светит. Да и зачем? Ведь Шаца задумал нечто большое и отважное, а для этого за глаза довольно мелких звездочек, что светят на небе и, лукаво подмигивая, глядят вниз на заснувшее село и бодрствующего Шацу, который торопливо направился было куда-то и вдруг, услышав шаги, остановился и юркнул в тень акации. Это проходил ночной сторож дядя Нича, на обязанности которого лежит сообщать жителям, который час, и охранять их от воров, вопреки возведённому на него поклёпу, что он якобы и сам при случае работает с ними на паях. Шаца слышал, как Нича прошёл по улице, лениво волоча по земле ноги, как зевнул, потом высек кресалом огонь, разжёг трутом трубку, ругнул еврея-лавочника, что подсунул ему одну труху, а за компанию и хозяина злого чёрного пса, который грызёт ворота, когда Нича проходит мимо, и лает на представителя власти. Сторож миновал попову улицу, свернул в другую, потом в третью и здесь протрубил в свой рог ровно двенадцать раз, а спустя четверть часа — ещё один раз и, украв таким образом целый час, улёгся, как всякий усталый человек, которому творец определил ночь для отдыха и сна, и захрапел, а потому, не видел, как Шаца завернул на попову улицу.

Шаца, крадучись, шёл вдоль акаций, пока не достиг дома отца Спиры. И тогда сердце его забилось сильнее, как обычно бьётся оно у любого, даже самого смелого человека, решившегося на дерзкий поступок. Взяв тамбур, он ещё издали заиграл хорошо известную песню: «Дорогая, ты уснула», — но так тихо, что рокот струн мог уловить только слух влюблённой Юлы. Три дня тому назад Шаца поссорился с ней на огороде у дыры в заборе, как это уже известно читателям из конца предыдущей главы, и с тех пор не появлялся; он поклялся, что никогда больше не придёт, даже на глаза ей не покажется и уйдёт мыкаться по свету. Но так как он сам, зарекаясь, дал слово, то сам же и взял его обратно. Хотел выдержать хотя бы ещё три дня, но не смог и отправился к Юле. Узнал от тётки, что Юла о нём справлялась, и порадовался в душе, что помучил её своей ревностью.

Уладить лёгкую размолвку лучше всего серенадой, этого требует и ход событий. Одна только Юла его услышит: отец спит во дворе подле чулуна, а она с матерью — в комнате, окнами на улицу, в каких обычно охотнее всего спят невесты. Но и мать не могла услышать его тамбур. Услышала только Юла. Мгновенно вскочила она с постели, кинулась к окну и, заметив сквозь редкие жалюзи чыо-то тень, тотчас догадалась, что это Шаца; в переборах тамбура она узнала аккомпанемент хорошо известной ей песенки, хотя Шаца, как добропорядочный и миролюбивый парикмахерский ассистент, не решался петь. Он только легонько перебирал струны, и они тихо гудели, словно весенние пчёлы, а Юла — про себя, конечно, подпевала:

Вот что говорит при помощи звонких струн и сухого дерева тамбура её милый.

Эх! Что бы сказала сейчас Юла, если бы посмела, то есть если бы не боялась разбудить мать! И разве в словах Юлы звучало бы меньше поэзии, чем в этих готовых стихах, — сейчас, после полуночи, когда всё село и даже ночной сторож Нича спят, а ночь так прекрасна, звёзды так чудесно мерцают на тёмно-синем небе, а кровь кипит и клокочет в двух бодрствующих влюблённых?! И разве её ответ на эту песню не прозвучал бы ещё более обворожительной песней, осмелься она подать голос? Сердце стучало в её груди, точно пьяный хозяин, что стучится к себе в ворота, билось так, будто хотело выскочить. Потому-то она, верно, и прижала левую руку к груди, а правой потихоньку подняла занавеску и, дослушав музыку, шепнула сквозь спущенные жалюзи:

— Доброй ночи, доброй ночи!

— Юца? — послышался голос матушки Сиды. — А Юца!

— Ох! Мама проснулась! — прошептала Юла.

— Юца!.. Это ты?

— Я, мама! — испуганно отвечает Юла.

— Что ты там делаешь так поздно? — спрашивает матушка Сида, которую укусил комар и разбудил собственный кашель.

— Да так… жарко мне…

— А что там, на улице?

— Да это соседский кот шатается у нас под окнами и орёт! Такой безобразник!..

— Каковы соседи, — говорит, зевая, матушка Сида, — таковский и кот.

Наступает тишина.

— Юца… ты ещё у окна?

— Да, мама!

— Открой-ка немного жалюзи!.. В комнате — как в печке… Жарко. И покури малость девясилом… поищи на шкафу, возле вязанья… и зажги… Проклятые комары как собаки кусают… должно быть болотные. Только что один укусил меня под самым глазом и разбудил, негодяй! А я так крепко спала.

В эту минуту завыл пёс попа Чиры, не выносивший, как и все его собратья, музыки.

— По хозяину! — прошептала Спирина попадья.

Охотно и радостно исполняя волю матери, Юла распахнула настежь окно и протянула подкравшемуся Шаце свои белые полные ручки, которые тот (не подумайте, что автор преувеличивает, хоть дело и происходит в селе) галантно осыпал поцелуями.

— Доброй ночи… хватит, нас застанут! — лепечет Юла, отнимая руки, но Шаца ухватился за них, как утопающий, и не отпускает и тоже что-то шепчет в ответ, — так они ведут тихую беседу.

— А чего ты там стоишь? — спрашивает матушка Сида, которая опять вскоре проснулась, на этот раз потому, что Юла чихнула.

— Да ведь вы приказали открыть окно.

— О господи, детка! Почему же ты его сейчас же не закрыла?

— Ждала, когда вы скажете.

— Неужто так тут и стоишь?! Эх, дитя, дитя! Ну закрывай… довольно… опять комары налетят.

— Хорошо, мама.

— Да ты, голубка, не озябла ли? Возьми-ка мой чепец.

— Спасибо, мама! Мне и так жарко, — говорит Юла, затворяет окно, ложится в постель и всю ночь напролёт не смыкает глаз. Зачем ей спать? Грезы наяву лучше всяких снов.

Шаца тоже вскоре очутился дома. Он летел, исполненный блаженства, на крыльях счастья и удовлетворённой любви так легко, словно бы и не касался подошвами земли. Он не встретил, к счастью, никого, кроме дяди Ничи. Нахлобучив шляпу на самые глаза, он ускорил шаги, но острый глаз сторожа всё же приметил его.

— Добрутр, брадобрей! — насмешливо приветствовал его дядя Нича и многозначительно кашлянул.

— Покойной ночи, дядя Нича! — негромко бросает Шаца и, сунув тамбур под пиджачок, устремляется дальше.

— А где это мы, племянничек, по ночам ходим? Кто это глухой ночью бреется, а?

— Никто! — отвечает Шаца уже издали.

— Ха-ха! «Всё по темноте, чтоб не быть беде!» Э-эх, племянничек, затеял ты что-то неладное!

— Не шуми-ка лучше и труби свои часы, раз тебе за это платят! — доносится уже совсем издалека голос Шацы.

— Ну-ну, — продолжает Нича уже больше для самого себя. — Носит тебя чёрт, и найдешь ты чёрта! Только потом не вопи, ежели где-нибудь тебя за «бритьём» застукают да вилами на спине букву «ш» напечатают! Хе-хе! — разглагольствует Нича, присаживаясь на скамейку перед чьим-то домом. — Не вздумай только потом орать, предупреждаю тебя, когда колом или ещё чем станут тебя потчевать. Чёрта по ночам ищете, — ворчит Нича, рассевшись как следует на скамейке, — а потом дядя Нича виноват, когда вилы по спине станут прогуливаться; виноват дядя Нича, что село, мол, не сторожит, будто я исправничье жалованье получаю! Отменное жалованье, будь они неладны! Даже на табак не хватает! Если бы не перепадало малость от тех, кому туго приходится — «Дядя Нича, выручай!», — пришлось бы махру курить, как последнему мужику! Кабы подвезло сторожем на виноградник наняться или пастухом — ух ты! Вот бы я зажил!.. Да нет, приспичило мне государству служить: Нича «чиновником» задумал стать; ведь даже прадед мой, да и никто из всей семьи никогда государственного хлеба не едал! Что ж, по работе и награда, так мне и следует! Едва на табак и сало хватает!

— Ах-ха-ха, аа-ха-ха, — широко зевает он и бормочет: — Закурить, что ли! — Набивает, закуривает трубку и, попыхивая, поплёвывая этак, по-банатски, погружается в глубокие размышления.