Обычно наш маршрут проходил от клуба им. Дзержинского, где театр в ту пору арендовал помещение, по Ленинскому тогда проспекту (потом — Скарыны, теперь — Независимости) до Красного костела, возле которого мы поворачивали направо и шли к большому общепитовскому комплексу «Папараць-кветка». Там мы заходили в кафе-мороженое, брали по большой порции мороженого и неспешно за разговорами его съедали. Потом мы спускались вниз к театру музыкальной комедии, садились на скамейку, выкуривали по сигарете и уже после этого на троллейбусах разъезжались по домам. Такие беседы на ходу у нас проходили буквально после каждой репетиции. За время поездки в общественном транспорте нас осеняли новые «гениальные» идеи, поэтому, попав домой, мы тут же бросались к телефонам и продолжали свои недавно прервавшиеся споры и обсуждения. В ту пору нас ничего не интересовало, кроме наших театральных дел, мы жили только ими, не прекращая думать о театре даже во сне. Наши семьи не пугались неожиданных ночных телефонных звонков, да они очень быстро перестали быть неожиданными, потому что раздавались чуть ли не каждую ночь. Если у кого-то из нас в три часа ночи звонил телефон, все понимали, что ничего страшного не произошло, просто человеку на другом конце провода не дает заснуть очередная умопомрачительная находка, и он не сможет успокоиться, пока не поделится ею.
То был один из самых счастливых периодов моей жизни. Даже в страшном сне я не мог представить себе, что мы когда-нибудь сможем серьезно поссориться с Перцовым, тем более — что он уйдет из «Христофора». Я был его самым верным соратником и другом, самым преданным поклонником его таланта. Я готов принять на себя какую-то долю вины за разрыв наших отношений и был бы очень благодарен каждому, кто смог бы мне растолковать, в чем она состоит, потому что сам никак не могу найти в своем поведении оснований для столь резкого изменения отношения Перцова ко мне через несколько лет нашей дружбы.
Зиновий Паперный сразу после войны поехал в Молдавию по линии Общества «Знание» с лекциями о творчестве А.П. Чехова. Ездил, в основном, по небольшим населенным пунктам, где с русским языком было неважно, поэтому его сопровождал переводчик. Только стал Паперный замечать странности. Во-первых, толмач переводит как-то продолговато: два часа лекции проходит, а только до выезда Чехова из Таганрога успевают добраться. Во-вторых, аудитория неадекватно реагирует на суровую чеховскую жизнь: все время хохот в зале. На поставленный в лоб вопрос переводчик честно ответил: «Ну, сами посудите: народ только-только от немцев освободился, столько горя принял — какой им сейчас Чехов! Я им по-молдавски анекдоты рассказываю!»
А пока день за днем, месяц за месяцем, год за годом наши взаимоотношения становились все теснее, мы все больше времени проводили вместе и мечтали даже поселиться в одном доме, на одной площадке, чтобы иметь возможность без помех встречаться в любое время дня и ночи. Работая рядом с Перцовым, я многому научился, много узнал и понял, стал значительно лучше разбираться в эстраде, в природе и причинах смеха, в методах его вызывания. Это совсем не значит, что я начал тяготиться ролью второго номера при Владимире Васильевиче. Даже наоборот, я, видимо, так устроен, что мне всегда удобнее и психологически комфортнее быть вторым, нежели первым. Второй может предлагать и выдумывать все, что ему захочется, и он не несет никакой ответственности за это, получив, таким образом, ничем не ограниченные возможности для творчества. Это меня более чем устраивало, поэтому я изо всех сил старался соответствовать выпавшей мне роли. Со временем мои предложения и идеи стали все чаще находить поддержку и одобрение нашего христофоровского коллектива, а бывало, что они признавались даже более удачными, чем перцовские. Меня, как любого нормального человека, естественно, радовало признание товарищей, Перцов же, видимо, усмотрел в этом, как потом выяснилось, попытку подрыва его авторитета и посягательство на его руководящую (а точнее — диктаторскую) роль в театре.
Впервые все это проявилось при подготовке спектакля «От Чижовки до Комаровки». Сейчас этот спектакль совсем не похож на то, чем он был вначале. Тогда это было могучее, тяжеловесное действо, шедшее более двух с половиной часов, перенасыщенное длинными, не вызывавшими у зрителей смеха сценами. Мы неоднократно предлагали Перцову эти сцены убрать, но он категорически отказывался, утверждая, что сценарий хороший, просто артисты неумело с ним обращаются, поэтому лучше бы они постарательнее репетировали свои роли, чем норовили свалить вину на автора и режиссера. Как мы ни пытались выполнять все советы и рекомендации Владимира Васильевича, результат все равно не устраивал ни нас, ни самого Перцова. В итоге все спорные сцены все-таки пришлось снять, Перцов согласился с нашими доводами, точнее, он сказал: «Делайте, что хотите». Я не преминул воспользоваться его разрешением. Официально я не считался заместителем режиссера, но был как бы ведущим артистом, поэтому взял инициативу на себя.
Спектакль сразу стал легче, динамичнее, отчетливее проявились темп и ритмичность, жизненно необходимые любому эстрадному представлению. Но Перцов, как мне сейчас кажется, воспринял все происшедшее далеко не так радостно, как мы, а расценил наш маленький производственный конфликт как личное оскорбление и, видимо, затаил обиду.
Следующий крупный инцидент произошел у нас в марте 1993 года. Мы репетировали тогда наш новый спектакль «Все на уколы». Я как обычно не только работал над своей ролью, но и пытался помогать коллегам, давал кому-то советы, с кем-то спорил, сам получал замечания и как-то на них реагировал. В общем, репетиция ничем не отличалась от большинства предыдущих. Правда, очень мрачным выглядел Перцов, но мы объясняли это какими-то личными проблемами. Когда репетиция закончилась, и все стали собираться домой, Владимир Васильевич подошел ко мне и сказал:
− Я хочу с тобой поговорить.
− Ладно, давай поговорим, — ответил я с готовностью. У меня было хорошее настроение, репетиция, по моему разумению, прошла плодотворно, поэтому не было никаких оснований для недобрых предчувствий. Вообще-то разговоры наедине с кем-либо из артистов театра наш режиссер проводил довольно часто. Это был один из его любимейших воспитательных приемов: Перцов в жесткой, даже жестокой форме, не затрудняя себя подыскать выражения помягче, высказывал собеседнику все, что о нем думал. Обвинения, большей частью несправедливые, бывали нешуточными: в бездарности, лени, тупости.
До того дня через это чистилище прошли все члены нашей труппы, кроме меня. Реагировали по-разному: кто-то пытался возражать, кто-то проглотил обиду молча, но вряд ли кому-нибудь эти режиссерские откровения добавляли энтузиазма и вдохновения. Я, на правах лучшего друга Перцова, был уверен, что мне подобная словесная экзекуция не грозит. И, как выяснилось, напрасно. Обвинения в мой адрес оказались похлестче тех, что выслушивали мои товарищи. Перцов упрекал меня в том, что я, вознамерившись захватить власть в театре, не обладаю даже зачатками качеств, необходимых человеку, претендующему на столь высокий и ответственный пост. Мне было сообщено, что я — маленький Петросян и пытаюсь протащить в театр петросяновщину (а для Перцова это — синоним бесталанности, кукольности, неестественности) и пошлость, и что с сегодняшнего дня он полностью отстраняет меня от режиссерской работы. Я должен знать «свой шесток» и не лезть на чужие…
Для меня все было настолько неожиданным, я был так оглушен несправедливыми обвинениями, что даже не нашел, что ответить, а только недоуменно пожал плечами и сказал:
− Хорошо, Володя, как ты скажешь, так и будет. Ты же хозяин театра.
И собрался уходить. Но Перцов вдруг остановил меня и предложил:
− Знаешь что, давай, смоем грязь с души. Пошли к тебе — выпьем…
Мы отправились ко мне, просидели вечер за бутылкой, говорили о «Христофоре», о жизни, объяснялись, как всегда, друг другу в любви, смеялись, шутили и расстались, как я решил, все же друзьями. Обидные вещи, которые наговорил мне Перцов после репетиции, я объяснил себе его нервным срывом, вызванным перенапряжением и неизменными неурядицами. Если бы Владимир меня в самом деле ненавидел, подумал я, разве пошел бы он ко мне пить мою водку. Поэтому я решил как можно быстрее постараться забыть об этом неприятном для нас обоих инциденте и назавтра, как ни в чем не бывало, пришел на репетицию. Началась она в обычном для нас стиле, мы репетировали отдельные сцены, в перерывах между ними подтрунивали друг над другом, веселились… И вот в сцене, в которой выступал один Саша Баранкевич (с монологом, в написании которого я принимал довольно активное участие), я по привычке «осмелился» дать пару советов. В ответ на них Перцов, резко повернувшись ко мне, с нескрываемой злостью сказал:
