Честно говоря, воспитательный эффект от его стараний был практически нулевым. Но Шура не сдавался. Однажды, в последний день сессии, когда были сданы уже все экзамены, общежитие готовилось разъезжаться на каникулы. Спать никто не собирался, народ во всех комнатах намеревался «гудеть» до самого утра. И тогда Шура решился на отчаянный шаг. Он раздобыл где-то длиннющую веревку и в 4 часа утра посвязывал друг с другом ручки на всех дверях. Открыть их из комнат, не развязав или не разорвав веревки, было невозможно. Пожелав после этого всем веселых каникул, Шура отбыл на вокзал. Когда через некоторое время все остальные собрались ехать туда же, оказалось, что Шура поработал на совесть, и двери открываться не хотели. Около часа продолжались бесплодные попытки вырваться из комнат, пока кто-то из смельчаков не догадался вылезть через окно, спуститься по простыне на землю и, войдя в общежитие через входную дверь, развязать Шурины узлы и выпустить «невольников». Разъяренные, они стали метаться по общежитию, чтобы найти Шуру и убить, но по понятной причине не нашли и разъехались по домам, не обагрив своих рук кровью. После каникул, когда все немного поостыли, желающих «замочить» Шуру уже не было, но кое-что ему все-таки перепало.
В Минск Шура приехал из Монголии, где его отец служил военным советником. Отец там считался далеко не последним человеком, поэтому Шура удостоился чести учиться в одном классе с сыном Южмагийна Цеденбала, первого секретаря правившей тогда в Монголии партии коммунистического типа. Фактически Цеденбал был царем Монголии, так что Шура мог бы при желании прихвастнуть тем, что был одноклассником царского сына. Возможно, любой из нас так бы и сделал, но не Шура. Он оттуда привез более романтическую историю, в которой во всей красе проявилась его любовь к мистификациям. Дело в том, что в лице Шуры, если очень присмотреться, можно найти при желании некоторые азиатские черты. Не знаю, откуда они взялись, возможно, это следствие долгого проживания в монгольских степях, но что-то такое у него есть. Сам Шура тоже об этом знает. Однажды, в минуту особой откровенности, он всем нам рассказал, что по национальности он чалдон, что мол русские в древние века разбили и поработили его народ, живший между рекой Чалкой и Доном в низовьях Волги (???), и что сейчас чалдоны начинают борьбу за восстановление своей государственности и самостоятельности. Хочу отметить, что все это Шура говорил около двадцати лет назад, когда никто даже не предполагал, что будут «парад суверенитетов», развал империи, Чечня и прочие подобные вещи. Мы смотрели на Шуру с восторгом и уважением, нам он казался почти, что итальянским карбонарием. И только потом, много лет спустя, кто-то из нас прочел в словаре Даля, что чалдонами в старину называли бродяг и беглых российских каторжников. Но все это было потом, а тогда Шурина «лапша» висла на наших ушах довольно прочно.
Учился Шура хорошо, но все его проказы били одним концом и по нему, поэтому, когда пришла пора распределения, его направили в провинцию, по-моему, в Бобруйск. Поэтому Шура, уже будучи женатым, сделал себе справку, что он беременный и отправился работать в Минский кукольный театр, очень невысоко тогда котировавшийся среди выпускников. Проработал Вергунов в нем довольно долго, но все-таки вынужден был уйти, потому что, как пишут в заявлениях на развод, «не сошелся характером» с новым главным режиссером, хорошо знакомым ему еще по институту.
Был случай в Шуриной актерской практике, когда он «прославился» на всю республику и даже был «отмечен» особо в приказе по Белорусской киностудии. А дело было так. Шура участвовал в массовках при съемках фильма «Руины стреляют». Снимали его в 1976 году в Минске, в районе улицы Немига, где тогда сохранился чудом уцелевший во время войны район старых зданий. В один из дней, когда объявили перерыв и предложили пообедать, Шура не сел со всеми вместе за стол, а решил с другом сходить в ближайшее кафе. Улучив минуту, они ускользнули, что не разрешалось, с места съемок и двинулись в город, даже не переодевшись в свои собственные костюмы. А играли-то они эсэсовцев. И вот представьте себе двух шагающих по минским улицам вооруженных автоматами (бутафорскими, но кто об этом знает?!) фашистов, неожиданно появившихся перед вышедшим из-за угла старичком-евреем, приехавшим в первый раз после войны в Минск, чтобы поклониться местам, где погибли почти все его родные, и где он сам перенес столько горя. Будучи весь во власти чувств и воспоминаний, нахлынувших на него при приближении к памятному месту, он, почти столкнувшись с ненавистными «мучителями», от неожиданности потерял сознание и упал на тротуар. Не знаю, что он успел до этого подумать, может быть, что немцы вернулись или что они и не уходили, но в результате на киностудии «Беларусьфильм» был издан приказ, коим строжайше запрещалось выходить артистам в сценических костюмах за пределы съемочных площадок. А Шуру, кроме того, отдельным параграфом в этом приказе, отстранили навсегда от съемок на нашей киностудии, и, таким образом, его кинокарьера оборвалась на самом взлете. По крайней мере, на советский период.
До того как прийти в «Христофор», Александр успел поработать и на радио, где, по-моему, довольно успешно вел передачу для детей «Голубой вагон», и на телевидении, где на 8–м канале у него была своя передача «Ля афiшы», в которой он знакомил зрителей с новостями театральной и концертной жизни республики.
У нас он с первого появления на сцене дал понять, что отсиживаться в тени других не собирается. Дебют в «Христофоре» состоялся у Шуры в спектакле «Кавалеры приглашают дамов», где мы все, пока Анатолий Длусский поет свои песни в длинном эффектном черном пальто, выстраиваемся в национальных белорусских костюмах в глубине сцены вдоль задника и дополняем декорации. Перед спектаклем, никому ничего не сказав, Шура пошел в нашу костюмерную, где, как я считал, кроме трех пар брюк и двух рубашек ничего не было, нашел там огромный кусок красной ткани и белую рубашку с жабо и романтическими манжетами и отворотами, подпоясался этой красной тканью, как венгр или молдаванин, лихо натянул на чуб фуражку типа казачьей, прикрепил к рубашке розочку, распушил свои роскошные усы и в таком виде предстал вместе с нами перед зрителями. Если бы вы еще увидели его изящно отставленную в сторону ножку в красивом лакированном ботинке и загадочную улыбку на лице, то поняли бы, почему он сразу же перехватил у Длусского внимание чуть ли не всего зала. Так артист Александр Вергунов заявил о себе еще и как о мастере эпизода и заслужил в тот вечер у Длусского оценку: «Ну и гусь!»
Шуру в его проказах, бывает, очень сильно заносит, и он теряет при этом чувство меры, чем вредит нередко, прежде всего, себе. Например, любой мужчина даже с минимальным семейным стажем хорошо знает, что жена — не тот человек, с которым можно безнаказанно шутить. Любой, но не Шура. Как-то, когда жена попросила его выбросить мусорное ведро, он вернулся с улицы с пустыми руками.
— А где ведро? — удивилась жена.
— Но ты же сама попросила его выбросить, — сделав невинные глазки, напомнил ей Шура.
Что было потом, мы от него добиться так и не смогли. Но уроки жизни помнит Шура не очень долго. Через некоторое время, когда жена поручила ему посмотреть на плите картошку, он сходил на кухню, но через минуту вернулся обратно в комнату к телевизору. Вскоре в доме запахло гарью. Жена бросилась на кухню, выключила газ и стала отчитывать Шуру. Он пытался ей доказать в ответ, что ее упреки необоснованны, так как он в точности исполнил поручение и на картошку «посмотрел», но в итоге спать ему в тот день пришлось ложиться на пустой желудок.
Бывали случаи, когда Шура страдал, будучи вообще непричастным к происшествию, а только из-за своей репутации. Один раз и я невольно его «подставил». Как-то, сидя в кабинете нашего директора Юрия Лесного, я разговаривал по телефону и машинально рисовал авторучкой на лежавшем передо мной каком-то листке бумаги чертиков, солдатиков и прочую чепуху. Есть у меня такая нехорошая привычка. Окончив разговор, я ушел из кабинета, оставив листок на столе и даже не посмотрев, что на нем было написано до меня. Придя назавтра на работу, я стал свидетелем разноса, который устроил Лесной ничего не понимавшему Вергунову. Оказалось, что кто-то испортил дурацкими рисунками очень важный, присланный нам из какого-то посольства документ, который Лесной должен был куда-то, кажется в ОВИР, нести! Ни секунды не сомневаясь, что это дело рук Шуры, директор наш сразу на него налетел. И только мое чистосердечное раскаяние спасло Вергунова от грозившей ему суровой расправы, хотя справедливости ради должен признать, что до моего прихода ему уже немало из-за меня досталось.
