Такого рода проблемы будоражили не только наш театр, они стояли (и стоят) перед всеми театральными коллективами. Там, где положение режиссера было недостаточно прочным, его очень быстро меняли на другого, а потом с тем же рвением брались за новичка. Ситуации часто складывались комические, точнее трагикомические (например, в ТЮЗе за 10 лет сменилось 12 режиссеров, то есть в год «съедали» в среднем более одного режиссера). Раевский же, придя в театр в начале 70–х годов, работает до сих пор и марку театра держит достаточно высоко. Безгранично преданный своему делу, он, конечно, в силу указанных выше и прочих причин, живет в постоянном напряжении — несогласных с ним много, но все они признают, что разногласия у них чисто творческие, в других грехах обвинить Валерия Николаевича они не могут. Бывали неоднократные попытки съездить с Раевским на рыбалку и «выудить» для себя там роль, но, к чести режиссера, он, хотя на рыбалку и ездил, ролей за это никому и никогда не давал. Что касается противостояния с Н. Н. Еременко, то тут, скорее всего, дело было в жене Николая Николаевича, замечательной актрисе Галине Александровне Орловой. Николай Николаевич очень хотел, чтобы его жена играла, а Раевский почему-то не замечал ее таланта и почти не давал ей ролей, отдавая предпочтение другим актрисам. Были во взаимоотношениях Раевского и Еременко периоды потепления — они даже, бывало, вместе ездили на рыбалку, — но в дружбу это все так и не переросло, и, в конце концов, Раевский отправил Николая Николаевича и Галину Александровну на пенсию. Мне трудно судить, кто из них более неправ в этой ситуации: все трое — очень талантливые в своем деле люди, скорее всего, они жертвы сложившихся обстоятельств.
У меня тоже в свое время произошла неприятная история с Валерием Николаевичем. Произошло это в пору, когда я верил ему безмерно, можно сказать, боготворил. Возможно, по этой причине и потрясение было для меня столь сильным (хотя сам Раевский, по-моему, даже не придал ему большого значения).
Случилось все во время подготовки нашего театра к поездке в США на фестиваль в Бостон со спектаклем по пьесе Дударева «Рядовые». Можете себе представить, какую бурю в театре вызвала предстоящая поездка — ведь происходило это в самый разгар застоя, когда даже гастроли в Польшу считались грандиозным событием, а тут — за океан. Я играл в спектакле эпизодическую роль немецкого мальчика-фольксштурмовца, из-за которого один советский солдат убивал другого. Роль была небольшой, но очень важной, потому что главный герой, пытаясь защитить невинного мальчишку, то есть меня, погибал сам. В этом эпизоде автор хотел показать величие советского гуманизма, он (эпизод) являлся одним из наиболее ярких в спектакле, поэтому выбросить его было никак нельзя. А если учесть, что мой напарник по роли Александр Владомирский в это время болел и я работал один, то станет понятно, почему я радовался больше всех, когда пришло сообщение о предстоящей поездке. Другие-то актеры все имели напарников, и каждой паре было неясно, кто из них поедет, что явилось поводом к огромному количеству интриг в театре. Все волновались, пытались искать связи, а я в это время был совершенно спокоен. А чего волноваться, если я остался на роли один? Равноценной замены, даже по фактуре, мне в театре не было, потому что в ту пору я был еще худеньким, в очках и с длинным носиком, — короче, самый настоящий фашистский мальчуган.
Шло время, я, как и все, понемногу готовился к поездке, и вдруг ко мне однажды подошел в коридоре Раевский и сказал:
— Ты знаешь, Женя, так получается, что в Америку ты не поедешь.
Это было неожиданнее грома среди зимнего неба. Несколько секунд я стоял, хлопая глазами и не зная, что сказать и как на это сообщение отреагировать, а потом, наконец, выдавил из себя:
— А почему?
— Дело в том, — объяснил мне Раевский, — что состав делегации ограничен, а двум работникам министерства нет места. Даже директор театра и автор Дударев едут рабочими сцены.
Как позднее выяснилось, сопровождать артистов собралось столько народа (из администрации театра, министерства, КГБ и прочих), что Раевскому приходилось каждый день кого-то из наших вычеркивать, в том числе эта участь постигла и меня. Играть мою роль поручили артисту, выходившему в начале спектакля в роли телефониста. Так как зрители могли запомнить его лицо по первым сценам, предполагалось, что в них он сильно загримируется и для перестраховки будет все время стоять к залу спиной или боком…
Эта информация повергла меня в шоковое состояние. Получалось, что мой любимый режиссер, человек, которого я просто обожал и считал своим лучшим другом, меня элементарно «сдал». Рухнула в одночасье созданная мной система ценностей, оказалось, что-то, во что я так верил, ничего не стоит. Долго еще не мог я прийти в себя, прокручивая в памяти происшедшее и пытаясь дать ему логическое объяснение.
Сегодня, с высоты прожитых лет и накопленного житейского опыта, я говорю себе: «Ну, а что было делать ему? Защищать меня? Вычеркнули бы кого-то другого, ведь чиновники все равно поехали бы. Выбора-то у Раевского не было и он, наверно, жертвовал теми, чьи роли были наименее важны». И потом, это я считал его богом, единственным в моей жизни, для него же я был просто хорошим веселым артистом Женей Крыжановским и не более того. А хороших артистов вокруг было много, и я, скорее всего, принимал желаемое за действительное, считая, что режиссер относится ко мне так же влюбленно, как я к нему.
Правда, потом, когда я собрался уходить из театра и пришел к Раевскому с заявлением, я увидел, что моя судьба ему все-таки не безразлична. Валерий Николаевич даже предложил мне взять творческий отпуск, чтобы поработать там, где я хочу и сколько хочу, но не порывать с родным театром и приходить только для участия в спектаклях, где у меня нет замены. Я согласился, и так оно вначале и было, но потом мне все равно пришлось расстаться с купаловским театром окончательно. Когда я уходил, Раевский не скрывал своего недоумения. Как можно уходить из крепкого, престижного, «сытого» театра в никуда? И зачем?
Чтобы расставить все точки над «i», я через некоторое время напросился к Раевскому в гости. Захватив бутылку коньяка, я пришел к нему домой. Просидели мы в тот вечер очень долго. Для него многое из того, что я рассказал, было откровением. Не знал он, судя по реакции, и о моем отношении к нему. Потом он подробно расспрашивал меня о «Христофоре», ему очень хотелось понять, ради чего я ушел из купаловского театра. Я, как мог, объяснял, но, по-моему, так и не смог убедить его, что поступаю правильно. Когда я собрался идти домой, Раевский вызвался меня проводить, и мы еще о многом говорили по дороге. Так мы дошли чуть ли не до моего дома, потом я проводил Валерия Николаевича до остановки автобуса. Мы на прощание обнялись, как два родных человека, и Раевский сказал мне, что если я когда-нибудь захочу вернуться, он с радостью меня примет. Я поблагодарил его, но надеюсь, что мне никогда не придется воспользоваться этим предложением. Ведь у меня есть «Христофор».
Когда эта глава уже была написана, произошло событие, благодаря которому я вновь получил возможность пообщаться c Валерием Николаевичем. Это произошло в дни празднования 75–летия театра им. Я. Купалы. Событие это в культурной жизни республики очень важное и заметное, поэтому проходило оно, как говорится, «на президентском уровне». На юбилейные торжества съехались гости как из ближнего, так и из дальнего зарубежья. Были приглашены представители московских Малого театра и театра им. Вахтангова, естественно, приглашения получили все минские театры: Русский, ТЮЗ, Кукольный и другие, и, что нам было особенно приятно, не забыли «Христофор». Более того, нам сообщили, что Раевский хочет, чтобы перед выступлением нашего театра мы с Лесным сказали несколько слов своим бывшим коллегам. Готовились к выступлению мы все старательно и вдохновенно — праздник международного уровня должны были транслировать по телевидению, и это очень благоприятно повлияло бы на престиж «Христофора». Мы предполагали показать выступление нашего «няўмяручага» казацкого хора, в тексты песен которого внесли многочисленные коррективы, чтобы ярче и полнее выразить свое отношение к юбилею и к юбилярам. Разумеется, наше с Лесным выступление тоже было тщательнейшим образом отрепетировано. Дня за три до юбилея нам позвонили из театра и поинтересовались, сколько времени нам нужно выделить. Не подозревая ни о чем плохом, мы попросили на все 10 минут. Через день уже сам Раевский связался со мной по телефону и сказал:
