— Вы меня извините…

— В чем? — удивилась Таня.

— Давеча я… утром… помните?.. Только не от вас это.

— Да что вы, — успокоила она, — я просто испугалась, подумала: обидела чем-нибудь.

— Вы? Обидели? Товарищ мастер… Татьяна Григорьевна! Да вы для меня такое… такое!.. Разве ж я когда про это забуду!

Он стоял перед ней, молодой, рослый, широкоплечий парень, и по смуглым скуластым щекам его бежали светлые слезы. Полные губы по-детски вздрагивали.

— Успокойтесь, Илюша, — ласково уговаривала Таня, — успокойтесь! Будем работать, и все пойдет хорошо. Не надо волноваться…

Илья вытер ладонью щеки и проглотил стоявший в горле комок.

— Я вам все объясню, — глухо проговорил он, — чтоб не думали про то, давешнее… будто на вас…

И Новиков рассказал Тане горестную историю изобретения фрезы.

— Разве ж не радостно было мне, — заканчивал он свою повесть. — Додумался, ждал: подхватят, сделаем, польза будет вот какая! От меня, от Ильюхи Новикова, карманника бывшего, блатного. Знаете, какая радость это? А мое-то… душевное… эти… вдвоем со Шпульниковым… сапогом по земле растерли! С кровью мое из меня выдрали!.. Костылеву почет, а Новиков Ильюха, как отброс! — Илья замолчал и недолго о чем-то думал, потом проговорил: — Я вам потому все сказал, что, знаю, поверите. Только все и дело-то в том, что доказать мне нечем.

Сообщение это потрясло Таню. Она не переставала о нем думать. Но сделать что-нибудь для Ильи было невозможно. Чем могла бы она доказать его авторство, даже если бы взялась помогать? Доказательств не было! Тем не менее осведомленность ее в этом грязном костылевском дельце вскоре очень помогла и ей, и самому Новикову.

Смена работала с пяти вечера. Таня, задержавшись в расчетной части, пошла в цех всего за десять минут до гудка. Навстречу ей почти бежал по двору Новиков.

— Татьяна Григорьевна, что же это опять? — тяжело дыша от волнения, заговорил он и протянул Тане записку.

— Что это? — Таня развернула и прочла. — Кто вам дал записку?

— Федотова… она там у станка, у фрезера моего. На смену пришла.

— Спокойно, Илюша, и пойдемте со мной, — сказала Таня, направляясь к цеху и стараясь подавить неудержимо поднимавшееся раздражение. В записке было всего несколько слов: «Тов. Новиков, выйдете в ночь к Шпульникову. За вас у Озерцовой будет работать Федотова». Внизу стояла подпись Костылева. «Совсем уж не стесняясь через мою голову орудует!» — подумала Таня.

В цехе она сказала Федотовой, что произошло недоразумение, что Новиков остается в смене, а ей придется выходить на прежнюю работу, и извинилась.

— Это вы подумайте только, а! — всплеснула руками женщина. — Ну только бы измываться ему над людьми! Только бы измываться! Ну на что с места меня сдернул? Сам ведь пришел, написал записку и велел выходить. Я и ребенка на вечер с трудом пристроила. Кабы зараньше знать, а то ведь в три часа пришел и всё, выходи давай! Вот измыватель-то на мою голову! Нет, знать-то нажалуюсь я в профсоюз! — закончила она и, достав из шкафика сумку с припасенной на ужин едой, ушла.

— Работайте, — сказала Таня Илье, — и можете не волноваться, никуда я вас не отпущу.

Костылев налетел неожиданно. Встретив Федотову на улице, он узнал, что ее отпустила Озерцова. Различив негодующие нотки в голосе женщины, он сразу кинулся на фабрику.

— Вы что это, совсем обнаглели, товарищ Озерцова? — набросился он на Таню, врываясь в цеховую конторку. — Почему Новиков не направлен к Шпульникову? Почему отменили мое указание? Отвечайте, я вас спрашиваю!

— Я указаний не получала, — спокойно ответила Таня. — Их получил Новиков. Но я мастер и решила по-своему. Новикова я не отдам. Жалуйтесь.

— У меня достаточно собственной власти! — рявкнул Костылев, рассекая воздух ладонью.

Кровь хлынула Тане в лицо. Она поднялась из-за стола и, сдерживая гнев, медленно проговорила:

— Особенно, когда дело касается присвоения чужих изобретений, Николай Иванович? Но это временно, имейте в виду.

Это было ударом в лицо. Костылев остеклянело уставился на Таню. Но внезапная неподвижность его взгляда длилась какое-то мгновение. В нем появилась непринужденность, однако от Тани не ускользнул чуть заметный переход к ней, вроде короткой крысиной оглядки перед бегством.

— Какие еще изобретения? — с неискренним удивлением спросил Костылев.

— Я не собираюсь объяснять вам то, что вы знаете лучше меня. Я объясню другим, если это потребуется.

Костылев оказался в затруднительном положении. Что делать? Отступиться, оставить Новикова? Но это будет лучшим доказательством справедливости брошенного ему обвинения. Настоять на своем? Переломить палку? Сделать это не трудно: подойти к Новикову, выключить его станок и скомандовать: марш к Шпульникову! Но тогда эта наглая и самонадеянная девчонка, которую сам дьявол послал ему на шею, обязательно докопается до корешков скандальной истории со злополучной фрезой, черт бы и ее побрал вместе со всем прочим!

На размышление ушла всего секунда. Следующая за ней началась посветлением костылевских очей и уже совсем спокойными словами:

— Удивляюсь я вам, товарищ Озерцова, почему это вы так держитесь за этого Новикова?

— Я отвечу, — так же спокойно произнесла Таня, — только вначале хочу услышать от вас, чем он мешает вам в моей смене?

— Ровно ничем. Но он нужен Шпульникову…

— Который не очень давно упросил вас прогнать парня ко мне? — перебила Таня.

— Но он порол брак.

— Значит, будет пороть снова.

— Я полагаю… — хотел пояснить Костылев.

— Я тоже полагаю, что тот брак был делом не его рук, — сказала Таня. — Здесь стараются приписать Новикову все плохое и отбирают от него, что получше. Он привык в нашей смене и пускай остается.

— Я, кстати, не очень и настаиваю, — старательно пристраиваясь под примирительный тон, ответил Костылев. Лучшего выхода из боя он пока придумать не мог.

И Новиков остался в смене. А Костылев затосковал. Скверно, очень скверно оборачивалась жизнь. Вместо продолжения все более рьяных атак, чтобы опрокинуть, уничтожить девчонку, приходилось по-серьезному задуматься над тем, как теперь сохранить себя.

Еще вытирая в сенях ноги о рогожку, Таня услышала необычно возбужденный голос Варвары Степановны. Таня вошла и, снимая калоши возле дверей кухни, прислушалась.

— Будто уж без тебя там не обойдутся! — слышалось из соседней комнаты. — Ну добро бы просил кто или другая надобность была, а то ведь сам, сам насылаешься, будто своего дела нет.

— Ничего, Варюша, не убудет меня, не бойся, — донесся успокаивающий голос Ивана Филипповича.

— Да не тебя убудет, здоровье подрываешь, горюшко ты мое! И как только втолковать тебе! — Варвара Степановна вышла из комнаты и, увидев Таню, обратилась к ней, как будто искала у нее поддержки. — У нас, Танечка, час от часу не легче, — сказала она, горестно махнув рукой. — Уж я молчу про то, что на обед да на ужин сроку нет, — бог с ним! — так мало того, отдыхать, когда положено, и то отказываемся. А на сердце обижаемся: то покалывает у нас, то дух перехватывает…

По тону голоса Варвары Степановны и по тому, что она говорила о муже «мы», Таня поняла, что она чем-то серьезно расстроена.

А Иван Филиппович, услышав, что вернулась с работы Таня, заговорил обычным шутливым тоном:

— А-а! Нашего полку прибыло! Танюша, приглашаю вас в союзники, помогайте отбиваться!

— Нет, Иван Филиппович, — укоризненно сказала Варвара Степановна, возвращаясь в комнату. — Ты, прошу тебя, не отшучивайся. Я не шутки шучу и, как хочешь, изводить самого себя я тебе не дам. Не дам и всё!

Таня прошла в комнату Ивана Филипповича за Варварой Степановной, еще не понимая, в чем дело.

— А в чем же провинился Иван Филиппович, Варвара Степановна? — спросила Таня шутливо-примирительным тоном. — За что вы на него сердитесь?