— А может быть, вместе ко мне пойдем? — предложил Ярцев. — У меня и переночуешь, а?

Токарев покачал головой.

— Отдыхай…

Ярцев не стал уговаривать. Он знал, Токарев умеет справляться с собой. Прощаясь, Ярцев дольше обычного задержал в своей руке холодную руку друга. Крепко стиснул ее и, ничего больше не сказав, вышел.

В трех верхних окнах конторы всю ночь не погасал свет.

Дом Ярыгина запылал ночью. Илья Тимофеевич проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он сел на полатях, ударившись головой о потолок, и протер глаза.

— Встань, батюшко, встань! — уговаривала его встревоженная Марья Спиридоновна. — Выдь на улицу-ту. Пожар, слышь, где-то-ся!

Илья Тимофеевич прислушался к тоскливому стону фабричного гудка, спустился на пол и долго силился разглядеть что-нибудь сквозь замерзшие стекла. Потом влез в валенки и, накинув на плечи полушубок, вышел на улицу.

В стороне над черными силуэтами крыш и голых деревьев плясало алое зарево. Где-то отчаянно колотили в рельсу. На станции пронзительными короткими воплями надрывался маневровый паровоз. Илья Тимофеевич вернулся в дом.

— Над Данилихой зарево, — сказал он и начал одеваться по-настоящему.

Данилихой назывались несколько крайних кварталов поселка.

— Близко-то хоть не суйся! — крикнула в темноту двора Марья Спиридоновна, когда за стариком звякнула щеколдой калитка…

После разоблачения, окончательно убедившись в том, что пора «выгодной работенки» миновала безвозвратно, Ярыгин принес Токареву заявление, в котором просил уволить его с работы, ввиду… «неподходящих условий».

Токарев написал на уголке резолюцию: «Уволить». После Ярыгин еще ходил к Тернину с жалобой на то, что ему отказали в «выходном способии»…

В просторной бревенчатой мастерской, пристроенной к дому со стороны огорода, у Ярыгина было достаточно материалов, запасенных «про черный день» еще в пору сытого паломничества. Ярыгин начал делать комоды и делал их кое-как, лишь бы сбыть с рук. Красил дерево анилиновой краской, протирал горячим клейком для закрепления и лишь для виду «жиденько трогал лачком». На рынке в Новогорске, куда их доставляли на попутных машинах, комоды расходились быстро. Покупатели развозили их по домам. Внесенные с мороза в теплую квартиру, они отпотевали и через несколько минут начинали слезиться, распуская отвратительные красноватые струйки клеевых потёков.

Почти все вырученные деньги Ярыгин тратил на водку. Он пил все больше и больше. Работаться стало плохо. Когда не хватало денег, Ярыгин принимался за свою «мешанину». Каледоновна проводила время у соседей, без конца жалуясь на своего «потерявшего всякое подобие супостата».

В этот вечер Ярыгин пил особенно много. Но выпитого все же казалось недостаточно. Он с лампой пошел в заветный чулан «добавить» из «питейных запасов». Нацедил в кружку политуры и, ставя на место бутыль, уронил стекло от лампы. Она погасла. Ярыгин стал чиркать спичками, чтобы отыскать поставленную на полку кружку. Он унес ее в комнату вместе с погасшей лампой. Пока разводил политуру водой и подсыпал неизменной «сольцы», в чулане уже горела стружка в корзине с бутылью.

Ярыгин все еще сидел над недопитой кружкой, а в комнату через дверные щели уже просачивался едкий дымок и медленно наполнял ее. Ярыгин закашлялся и, смутно почуяв недоброе, опрокинув стул, метнулся к двери. Навстречу ему рванулся раскаленный воздух. Огонь опалил волосы и лицо. Вмиг протрезвев и сообразив, что через сени ему не выбраться, Ярыгин полез в подполье. Там была выходившая во двор низенькая дверь, через которую осенью таскали картошку. Теперь дверь была заколочена изнутри досками и засыпана опилками. Ярыгин начал отдирать доски, но гвозди сидели в дереве крепко, и он ничего не мог сделать. Потея от страха, он вернулся в комнату, схватил стоявший под лавкой топор, снова спустился вниз и с лихорадочной торопливостью начал отдирать неподатливые доски. Подполье наполнялось зловещим дымком…

Доски наконец удалось оторвать. Но освобожденная дверь не хотела отворяться. Вдруг подступил и начал душить царапающий горло кашель. Глаза слезились. С трясущейся от страха челюстью Ярыгин изо всех сил колотил в неподатливую дверь. Одна из досок затрещала. Он ударил еще. Доска отвалилась, но Ярыгин вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха. Руки ослабли. Отбросив топор, он просунул в образовавшуюся брешь голову и задышал торопливо, часто… Попробовал крикнуть, но из горла вырвался лишь неистовый кашель… Ярыгин изо всех сил попытался протиснуть в узкое пространство свое тело. «В окно бы надо сразу…» — проплыла последняя мысль. Грудь сдавило…

Подполье быстро заполнялось густым дымом. Он пробивался в ограду через дыру в двери, оседая копотью на безжизненном морщинистом лице Ярыгина.

Примчались пожарные поселковой команды, добровольная дружина с фабрики.

Весь дом изнутри был в огне. Из окон валил багровый дым. Вылетали языки пламени. Мелкие злые лоскутья огня с сухим треском раздирали кровлю. Из соседних домов выносили вещи. Мужчины черпали воду из ближних колодцев и передавали по рукам ведра к пожарным бочкам. Мальчишки с азартом качали коромысло пожарной машины. Кричали перепуганные дети. От жары таял снег. На сугробах, на лицах людей плясали багровые отсветы.

Каледоновна бегала перед пылающим домом и голосила, обхватив руками голову:

— Мой-от в доме остался! Спасите, люди добрые, грешную душу!

Пожарные, бросившиеся ломать ограду, над которой уже горела крыша, наткнулись на торчавшее из подполья тело Ярыгина. Вытащили его уже мертвым. Каледоновна села на снег возле и пронзительно, визгливо запричитала.

Вокруг столпились люди. Ярыгин лежал вверх лицом. Оно было черным от дыма и казалось обуглившимся. Открытые глаза тускло светились невидящим оловянным блеском.

Прибежавший на пожар Степан Розов протискался сквозь толпу и стоял возле тела Ярыгина, с ненавистью глядя в его лицо, словно на всю жизнь хотел запечатлеть в памяти облик этого человека, оставившего липкий след и на его, Степановой, жизни. Трудно, горько и невесело работалось Степану на лесобирже, куда его по решению профсоюзного собрания перевели с фанеровки после провала ярыгинской авантюры.

Когда тело клали на носилки, из кармана ярыгинских штанов выпал на снег обшарпанный кожаный кошелек. И Степан увидел, как мертвая сморщенная рука, свесившись с носилок, легла на оброненное «сокровище», как будто и после смерти не хотел этот человек расставаться с тем, что всегда для него было единственным смыслом существования.

Носилки подняли. Кошелек остался на снегу. Степан с брезгливой гримасой отбросил его ногой.

— Чего не своим-то командуешь? — услышал он рядом голос Ильи Тимофеевича.

— Противно! — брезгливо морща лицо, ответил Розов.

— Понял теперь, к кому в ту пору присватался? — сказал Илья Тимофеевич. — Вот тебе и «друг-товаришш».

Степан некоторое время молчал, потом, очевидно, не имея сил сдержать охватившее его чувство, сказал, не глядя на собеседника:

— Вроде и нехорошо бы… все-таки человек погиб… а вот словно легче стало, как черти его прибрали… Не гадал, видно, что сам себя спалит…

— Не гадал! — усмехнулся Илья Тимофеевич. — Покойничек, поди, еще нас с тобой, браток, спалить думал. — Он повернул лицо в сторону горевшего дома, где пожарные уже добивали пламя, и, глядя на густые клубы багрового дыма, поднимавшегося к небу, сказал: — Есть еще такие-то, вроде этого, допалзывают свой срок на земле. Ползают и жалятся, паразиты, клопиную жизнёшку ведут. Чуть глаза прикрыл, а он уж по тебе ползает. Смотришь, где помягче, и прокусил кожу. Так-то вот. Одно им невдомек, не поймут никак, что им от нашего воздуху душно. Покою не дает, огнем жгет, чистотой грудь теснит… Все они одним кончат, на манер этого — раньше срока червякам на заправку.

…Пожарные уехали в пятом часу утра. Медленно стал расходиться народ. Каледоновну увели соседи. В воздухе все еще стоял сильный запах гари. В темноте на месте ярыгинского жилья чернел обгоревший сруб без крыши с пустыми глазницами окон и торчащей из его недр длинной печной трубой.