Таня сидела, опустив голову, и молчала.

Ярцев обратился к Алексею:

— Ну, товарищ изобретатель, а тебе как? Нравится?

— Сильная вещь, — ответил Алексей, — хоть не здорово понимаю, а задевает… — Он положил руку на отобранные книги. — Я, Мирон Кондратьевич, вот эти возьму. Можно?

Снова зазвучал этюд. Потом Лиза поставила еще мазурку Шопена, вальс Чайковского… После уговаривала гостей остаться пить чай, но они отказались. Лиза заметила, что у Тани блестящие, взволнованные глаза…

Алексей вышел вместе с Таней.

Домой шли молча. Начался дождь. Он мягко шелестел в листве тополей и придорожной траве, как будто шепотом разговаривал с землей.

Придя домой, Таня еще долго стояла у отворенного окна, не зажигая огня. Темнота, наполненная шелестом дождя, скупо поблескивала мокрой листвой, дышала влагой, теплой, как материнские слезы…

Кто-то постучал в дверь. Таня не услышала. Мысли ее были далеко-далеко… Так и не зажигая света, она подошла к кровати, нагнулась и, нащупав в темноте чемодан, вытащила его, открыла, ощупью отыскала в уголке что-то завернутое в бумагу. Развернула и присела на кровать, с силой сжимая в руке старенькую серебряную табакерку с неразличимым в темноте портретом Суворова на ее обтертой, помятой крышке…

Таня сидела не шевелясь и сжимала в руке табакерку. А дождь все шел, шел…

Мечта! Сколько людей уходило за тобой по нелегким дорогам жизни. Увела ты и маленькую девочку по имени Таня. Ей было чуть побольше пяти лет, а ты зажглась робким огоньком, похожим на огонек елочной свечечки, и повела, повела…

В детском саду воспитательница играла на рояле. Все пели, а маленькая светловолосая девочка с большими серыми глазами и тугими коротенькими косичками, торчавшими в разные стороны, как две толстые морковки, стояла с открытым ртом.

Однажды, оставшись у рояля, Таня не пришла к завтраку, к любимому клюквенному киселю с молоком. Пока она осторожно нажимала пальчиками на клавиши, кто-то из подружек уничтожил кисель. Таня о нем даже не вспомнила.

Воспитательница научила ее играть «Чижика», «Елочку», «Летели две птички»…

— У вашей дочери очень хороший слух и замечательная память, — сказала она Таниной матери. — Девочку, по-моему, надо учить. Я познакомлю вас с опытной пианисткой.

Таня помнила первые уроки. В комнате учительницы пахло черными сухарями и старыми нотами в темных переплетах, лежавшими на всех пяти полках высокой этажерки. На комоде сидели рядом две толстомордые бронзовые собачки. Они таращили на Таню выпуклые глаза. Над роялем висел портрет человека с голой головой и очень живыми глазами. Он в упор смотрел на Таню все время, пока шел урок. Учительница была маленькая, сухая, с усиками. Это было очень странно. Таня всегда с удивлением разглядывала эти усики.

Прошло два года. Однажды учительница музыки сказала матери:

— Вам надо везти Таню в Москву; там, знаете, все-таки профессора.

Это было очень заманчиво, но переезжать пока было нельзя. А учиться, не имея дома рояля, становилось все труднее. И Таня, возвращаясь от знакомых, к которым ходила заниматься, часто спрашивала: «Мама, когда у нас будет рояль?» Мама гладила дочкины волосы и почему-то не отвечала, говорила только: «Да, рояль…», А Таня все равно радовалась и прижималась щекой к маминым волосам.

Возвратившийся с военной службы отец вместо обещанной куклы привез черную папку для нот с черными шелковыми шнурами и золотыми буквами. «Вот бы ты рояль еще мне привез!» — ласкаясь к отцу, говорила Таня. Отец улыбался и отвечал: «В другой раз, Танюшка, сейчас вот папку купил и… денег маловато осталось… не хватит, понимаешь?» Таня понимала. Вечером, показывая новую папку плюшевому мишке с потертым носом, она говорила: «Тебе скучно, миша? Не сердись, мы купим куклу потом, после рояля, понимаешь? Если деньги останутся…» И мишка понимал. Его стеклянные глазки, казалось, говорили: «Ну что ж, подождем, рояль, конечно, нужнее». Для искусства он тоже готов был на жертвы…

А потом в доме появился рояль. Правда, помещался он во втором этаже, в квартире лесовода, профессора Андрея Васильевича Громова, семья которого недавно переехала сюда, но получить разрешение заниматься по часу в день оказалось не слишком трудно. Это была первая настоящая радость.

За ней вскоре пришла вторая: Таня услышала скрипку. На ней играл сын профессора, черноглазый мальчик с черными вихрастыми волосами, среди которых над затылком забавно выделялась маленькая светлая прядка. Мальчика звали Георгием. Он был старше Тани на полгода. Учили его насильно, по желанию отца, который считал, что не использовать музыкальный слух и редкие способности было бы непростительным легкомыслием. Но мальчишку музыка совсем не увлекала, хотя и давалась легко. Игра его, отличавшаяся чистотой и легкостью техники, гасила даже самую простую песню, делала ее деревянной, сухой, без души. Отец видел это, но продолжал учить сына, не слушая советов жены, которая старалась его убедить, что для музыки, кроме способностей и природных данных, прежде всего необходима любовь.

— А Паганини! — восклицал отец, вонзая в пространство палец. — Как учили Паганини? Разве он любил скрипку, когда начал учиться? Когда в чулане под замком часами играл упражнения?

Мать вздыхала, качая головой, и сын продолжал учиться.

Первая встреча с Георгием состоялась вскоре после приезда Громовых. В условленный час Таня пришла готовить урок и услышала скрипку. Георгий играл этюд, стоя спиной к двери, и не видел Таню.

Он взял неверную ноту. Таня поправила:

— Здесь не так надо.

Мальчик прервал игру, обернулся и сердито ответил:

— Без тебя знаю!

— А зачем врешь?

— Сама врешь! А я пробую, как тут лучше можно, вот!

— Это нельзя лучше, — не сдавалась Таня, — только правильно можно.

Георгий показал язык и убрал скрипку. Девочка села за рояль, а оскорбленный скрипач, пользуясь отсутствием старших, заявил:

— Вот попробуй только еще указывать, больше и к роялю не подойдешь!

Так состоялся первый «принципиальный» разговор.

Узнав об одаренности Тани, Громовы разрешили ей заниматься на рояле чаще. Отец Георгия слушал ее игру и вздыхал:

— Рядом с ее игрой Гошкина музыка не больше, чем стукотня швейной машинки.

Однажды профессор попросил Таню сыграть вместе с его сыном баркаролу Чайковского. Таня не посмела отказаться, но согласилась со страхом: «Играть вместе со скрипкой? Выйдет ли у нее?»

Аккомпанировала Таня первый раз в жизни. Она все время прерывала юного скрипача, требуя певучести звука, будто была старой опытной учительницей. Георгий злился, но желанию отца перечить не смел. Он множество раз принимался играть неудававшиеся места с начала. Краснел. Обливался потом, мысленно называя Таню противной девчонкой и «подумаешь-педагогшей». Злость ли, упрямство ли, природные ли способности помогали ему, только после этого первого скорее поединка, нежели дуэта «педагогша», ясно взглянув на него, заявила совсем не по-учительски и без тени превосходства:

— Как хорошо со скрипкой! Давай каждый день вместе играть, ладно?

Георгий незаметно для других скорчил Тане гримасу, но на другой день… они снова играли вместе под присмотром отца. Снова дулся Георгий. Снова профессор, подпевая вполголоса, покачивал головой в такт второй мазурке Шопена. Снова Таня останавливала мальчишку в особо «деревянных» местах…

Так проходили дни. Дети понемногу подружились. Георгий видел, как старательно готовит уроки Таня, и занимался скрипкой все серьезнее. День ото дня теплее становилось звучание скрипки.

А потом был день, ясно сохранившийся в памяти Тани. Они вдвоем с Георгием украшали елку в квартире Громовых. Таня стояла на стуле и старалась повесить на дальнюю веточку блестящий малиновый шарик. Она тянулась и не могла достать.

— Дай я! — сказал Георгий. Он вскочил на тот же стул и хотел взять шарик.