Последняя ночь — самое трудное время перед отъездом. Таня долго не ложилась. Вдруг сделалось очень грустно. Завтра она последний раз увидит Георгия. Как дождаться того дня, когда он сможет хоть ненадолго приехать к ней?
Заснула она уже на рассвете, по привычке обняв подушку, сегодня почему-то влажную под самой щекой.
Когда наутро пришел Георгий, Таня укладывала вещи и напевала что-то вполголоса, чтобы развеяться. Она бросилась к нему навстречу, а он стоял, отыскивая в ее глазах успокоение для себя, долго молчал, потом проговорил, заметно стараясь подавить волнение и тревогу:
— Татьянка, мне нужна правда, ты скажешь?
— Какая?
— Ты… любила его прежде?.. Савушкина…
— Георгий! Я ведь уже говорила тебе… Разве ты мне не веришь?..
— Я не хотел говорить с тобой об этом… старался держать в себе, но ты уезжаешь… и вместе с ним… и твое настроение все эти дни, — сбивчиво начал говорить Георгий, — и от этого так неспокойно…
— Успокойся, милый! — начала уговаривать его Таня. — Я из тех, кто любит один раз на всю жизнь… Он просто мой хороший товарищ. Вместе были в детдоме…
— Но зачем это ласковое Ванек?..
— Я знала его еще мальчонкой и всегда называла так… привыкла… Я прошу тебя, Георгий, не надо! Мне и так нелегко уезжать от тебя, а если знать, что ты не веришь мне, что сомневаешься, будет еще тяжелее… — Таня обняла Георгия и, поцеловав, сказала: — Я буду думать о тебе постоянно, каждую минуту… даже во сне!
Он облегченно улыбнулся и взял ее за плечи.
— Вот бы всегда мне видеть тебя такой! — проговорил он взволнованно.
— Я всегда такая…
Сборы подходили к концу. Чемоданы были уложены, только один из них все еще никак не хотел закрываться. Георгий взялся все переложить по-своему. Он занялся этим, пока Таня разглаживала дорожное платье. Несколько книг, вынутых из чемодана и стопкой уложенных на стуле, расползлись и шумно свалились на пол. Из раскрывшегося томика Пушкина выпал сложенный вдвое листок. Подбирая книгу, Георгий пробежал глазами страницу и подчеркнутые карандашом строки: «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою». — Смотри, Татьянка, на твоих любимых стихах раскрылся! — Георгий прочитал вслух: — «И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может…» — Он поднял выпавший из книги листок: «Если когда-нибудь понадобится тебе рука друга… понадобится такой человек, который жизни для тебя не пожалеет… я буду ждать… И это… самая чистая правда… слово мое самое твердое. Иван».
— Что это? — Георгий протянул Тане записку. Лицо его побелело.
Она удивилась его виду и серым губам, еще не поняв как следует, что произошло. Он принял удивление за растерянность уличенного.
— Значит, все, что ты говорила мне, было неправдой? Зачем ты обманывала меня? Знаешь ты, что такое для меня хоть одна капелька лжи? Как верить после этого всему? Ты просто не знала, не ждала, что он может приехать, — тяжело и взволнованно дыша, быстро говорил Георгий, и Таня не знала, что ему отвечать, потому что он засыпал ее вопросами, на которые она не могла ответить, до того неожиданны и нелепы были обвинения.
Растерянные, испуганные глаза и молчание Тани казались Георгию лишним доказательством того, что он прав.
— Вот откуда эта радость после его приезда! Лгала, лгала мне!
— Это неправда, Георгий! — крикнула Таня. Ей показалось, что это страшный и тяжелый сон и что надо как можно скорее проснуться.
— Что неправда? Что?.. — не успокаивался Георгий, теряя от волнения голос и переходя на тяжелый звенящий шепот. — То неправда, что ты любила только меня, как уверяла недавно! А я верил, слышишь? Меня второй раз уже губит то, что я слишком доверчив!
В комнате вдруг стало темно, как осенью, хотя над Москвой без единой пушинки в вышине раскинулось голубое июльское небо. Таня тяжело опустилась на край кровати. Она провела рукой по глазам, лбу…
— Значит, ты в самом деле считаешь, что я… что я лгала? Сравниваешь меня с той, которая просто смеялась над тобой! Это не может быть, Георгий! Не может быть! — Голос Тани начал дрожать. Она не находила слов, чтобы опровергнуть нелепое обвинение, несуществующую вину.
Георгий шагнул к ней и протянул зажатую в руке записку.
— Зачем же тогда ты хранишь письмо рядом с любимыми стихами? Нет, Таня!.. Я никогда не встану на чужой дороге! Я дорожу любовью! Я никогда не прощу лжи! Я не могу… не буду…
Что-то перехлестнуло горло. Георгий не смог больше говорить. Выронив на пол злополучную записку, он повернулся и вышел из комнаты…
Савушкин застал Таню сидящей на кровати с неузнаваемым, сразу осунувшимся лицом. На полу валялись книги, записка… — Что случилось?..
Таня молчала. Он поднял записку и догадался.
— Ванёк, я просто очень, очень несчастный человек, — сказала Таня глухим безразличным голосом. Она прикусила губу. Маленькая рубиновая капелька выступила на ней.
— Успокойся! Дай мне его адрес, я разыщу его и объясню всё, — сказал Савушкин, узнав из короткого сбивчивого рассказа Тани, что произошло. Он ушел, но через час вернулся расстроенный.
— Его нет дома, и я не знаю, где теперь искать, — сказал он. — Я звонил, стучал в дверь, но мне никто не открыл… По-моему, тебе нужно отложить отъезд, Таня…
— Нет, Ванёк, я должна ехать. Все равно он улетает завтра в Варшаву. Нет, нет! Завтрашний день ничего не сможет изменить. Скорее, скорее и дальше от всего этого, от моего несчастья!
Савушкин еще и еще ездил к Громовым, но неизменно возвращался ни с чем.
Поезд уходил вечером. Георгий не появлялся. Таня ждала и надеялась до последней минуты. Она искала его глазами среди множества людей на перроне, но его не было.
Савушкин отнес ее чемоданы в вагон и, вернувшись, сказал:
— Я не поеду, Таня. Останусь, разыщу его и объясню все, должен же он понять! Обещаю тебе исправить это…
Внезапное решение Савушкина немного успокоило Таню. Может быть, в самом деле, он сможет убедить Георгия!
— Спасибо, Ванёк, хороший мой, настоящий мой друг… — Таня стиснула его руку.
Савушкин тут же ушел. Спустя минуту объявили отправление поезда. Таня вошла в вагон. Перрон медленно поплыл назад. Разноцветные платки, шляпы, свернутые газеты, букетики цветов и просто ладони рук, мелькающие в воздухе, машущие и стремящиеся подняться, взлететь как можно выше — всё это провожало кого-то, посылало вдогонку убегавшим вагонам тысячи беззвучных пожеланий, непроизнесенных слов, приветов.
Таня стояла у окна, провожая уплывающую Москву, плотно сжав губы и изредка потирая пальцами уголки воспаленных глаз.
На душе было одиноко, тревожно и пусто.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Утром простояла бригада сборщиков: не хватило деталей. Гречаник вызвал к себе Костылева. Тот пришел, притащив на утверждение новые эталоны. Он положил стопку аккуратных, чисто обработанных брусков на край стола и вопросительно уставился на главного инженера.
— Вызывали, Александр Степанович?
Гречаник поморщился и, показав на эталоны, спросил: — Зачем вы принесли это? Я приглашал вас по другому делу. И потом… вы ведь знаете: утверждать эталоны я прихожу в цех.
— Виноват, конечно, — мягко ответил Костылев, чуть наклонив голову. — Ноги ваши пожалел, Александр Степанович, лишний раз в цех не сходите. Работки у вас побольше нашего, закрутитесь за день, да еще из-за пустяков в цех бежать…
— Почему из-за пустяков? Вы же знаете…
— Знаю, Александр Степанович, знаю, — сокрушенно вздохнул Костылев и добавил с ударением: — Игрушки они игрушками и останутся… Умным людям на забаву.
Замечание это покоробило Гречаника. Почему он говорит об этом именно ему и наедине? До сих пор Костылев еще не высказывал открыто своего отношения к перестройке на фабрике. В душе Гречаника, где-то очень глубоко, возникло неприятное чувство.
— Унесите в цех. Я сам приду, — сказал он. — И поменьше заботьтесь о моих ногах.
Костылев промолчал.
