Егор Михайлович подошел поближе, прислушался… Дело шло как раз о его «заветных копейках».
— Нет, ты мне отвечай, чего ради расшвырялась? Кто тебе такие права дал? — кричал Боков, подбирая с полу отброшенные Козырьковой детали, и поднося их к самому ее лицу. — Мы с Шадриным чего, работать на тебя станем?
— Уйди! Отстань! Отвяжись! Барахольщик! — визжала Нюра, заслоняя локтем лицо, чтобы не ткнул невзначай Боков. — Мне станок-то как настраивать, как?
— Настраивать! Я тебе покажу, как нашими деньгами станок настраивается! — все громче шумел Боков. Он размахивал руками, подбирал детали и швырял их на стеллаж, разваливая аккуратные стопки готовых. Потом начинал пересчитывать все отброшенные Козырьковой и опять кричал: — Одна маята государству с такими клушами, вроде тебя! Несознательный элемент! Тебе бы при ка-пи-та-лизь-ме жить! Чего ты не свое-то расшвыряла?.. Это ж народное! Строгано, пилено, мне за него плачено, а ты! У-уу!
Бой кончился визгливым девчоночьим плачем Нюры Козырьковой и приходом Тани. Она отправила Бокова к станку. Нюра стояла, всхлипывая и вытирая слезы. Когда она успокоилась, Таня сказала ей:
— А ты, Нюра, неправа. Зачем ты для настройки издержала столько деталей? За них теперь не заплатят ни Шадрину, ни Бокову, ни торцовщице.
— А чего он как собака лается? — оправдывалась Нюра. — Разве я всегда так? Это сегодня только, не настроить все никак было! Разве нарочно? Что я, дура, что ли?
Когда все утихомирилось и Нюра снова включила станок, Егор Михайлович поинтересовался подробностями. Таня рассказала.
— Вот это компот! — восхитился Егор Михайлович. — Подумать только! Ха-ха-ха! — звонко рассмеялся он. — Татьяна Григорьевна, да это же изумительно! Рыцарь кошелька Юрий Боков в роли защитника народной копеечки. Завтра же с утра всем расскажу. — Егор Михайлович оживлялся все больше и больше. Он потирал руки, и глаза его смеялись. — Вот что значит система! Я всегда говорил, что научить бережливо относиться к копейке можно в первую очередь при помощи самой копейки…
История с Боковым так воодушевила Егора Михайловича, что он еще долго не уходил из цеха, продолжая изучать особенности и «белые пятна» новой системы учета. Алексей, к которому он подошел, спросил:
— Что это вы, Егор Михайлович, вроде не расчетчик по материальной части, а в выработку вникаете?
— Привычка, Алексей Иванович, привычка! — с улыбкой ответил бухгалтер. — Такой уж «копеечный» я человек, — и снова рассмеялся.
Увидав, что Егор Михайлович любуется работой карусельного станка, Алексей пошутил:
— Идите ко мне, Егор Михайлович, в сменщики. Скоро в две смены придется работать… Такого фрезеровщика из вас сделаю, просто загляденье! А то прокиснете там, в балансах своих, верно!
Разговору этому Егор Михайлович никакого значения, конечно, не придал, но ему стало еще веселее. Домой он пришел в этот вечер в редкостном настроении и даже забежал по пути в магазин за баночкой сливового варенья.
Дома он, конечно, рассказал Вале о последних событиях в цехе и, между прочим, упомянул о веселом предложении Алексея сделать из него фрезеровщика.
— Ты подумай, Валя, — говорил он. — Бухгалтер Егор Лужица у станка! Да еще у какого! У умнейшего из умнейших среди всех ваших деревяшечных агрегатов, а? А потом когда-нибудь еще в изобретатели тоже попаду! Фоторепортеры приедут! Скажут: «Постарайтесь, товарищ Лужица, сделать умное лицо!», и — щелк! А в газете на другой день этакий усатый бронтозавр будет глядеть со страницы, и внизу будет написано: «Егор Лужица за работой». Вот бы ты со смеху покатилась! Ты чего пустой-то чай пьешь? Бери варенье, бери! Иначе у меня настроение испортится. — Егор Михайлович придвинул Вале банку, в разговоре уже наполовину опустошенную им самим, и сказал: — Нет, до чего все же великая сила эта копейка в нашем социалистическом предприятии!..
Но Валя уже почти не слышала его. Она сидела, не допив свой традиционный стакан чаю, и думала совсем о другом, о том же, что и всю ночь позже, почти до утра. Она лежала в своей комнатке на кровати и смотрела на голубоватый прямоугольник окна.
«Вот бы мне на станок… к Алеше, — думала она. — Ничего бы не надо мне, лишь бы делу своему горячему научил! Лишь бы с ним быть… всегда…»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
«Художественный поток» пустили в декабре. Раньше никак не удалось. Нужно было заключение филиала Торговой палаты по образцам мебели, а потом еще и последнее слово главного судьи — покупателя.
Пробную партию мебели увезли в Новогорск, в магазины. Быстро заполнялись книги для отзывов. Много интересного узнали Токарев, Гречаник и Илья Тимофеевич, объезжая магазины и прислушиваясь к разговорам.
На фабрике внимательно изучали все замечания — и хвалебные, и ругательные. Бесспорно, однако, было одно: первый опыт принес огромную радость. Не зря старались!
Полностью перейти на выпуск новой мебели фабрика пока не могла, и «художественный поток» все еще оставался не слишком большой бригадой. Но гарнитурный цех стал тесен, и бригаду, которая увеличилась теперь уже до сорока человек, перевели в новое помещение.
Щиты для сборной мебели делали теперь в общем фанеровочном цехе, а потом уже передавали в бригаду. Здесь начиналось самое главное. Двадцать дней щиты не уходили от полировщиц. Их полировали по нескольку раз, давая «отдохнуть», чтобы уплотнился и стал прочным прозрачный слой. Больше всех к отделке придирались Илья Тимофеевич и Гречаник, рассказывавший работницам, как полируют мебель итальянцы:
— Знаете, — говорил он, — в мастерских они делают только деревянную часть, а полировать мебель увозят — куда бы вы думали? — в море! Да, да! Не удивляйтесь, именно в море! Чистый, лишенный пыли, морской воздух позволяет сделать полировку исключительной!
Гречаник, еще никому не признаваясь, все больше убеждался в том, насколько удобна работа без браковщиков. Он почувствовал это впервые, увидев, как девушки возвращали на склад Сергею Сысоеву щиты, в которых обнаруживали хотя бы малейший недостаток, или как сборщики, подзывая кого-нибудь из полировщиц, спрашивали:
— Твоя работа?
— Моя, а что?
— Поры не затерла, вот что! А здесь прижгла, видишь? Бери и переделывай!
И приходилось переделывать.
Однако постоянные затруднения с контролем, возникавшие в станочном цехе, вызывали у Гречаника сомнение: приживется ли по-настоящему?
Пока «художественный поток» давал немного, но то новое, что с нетерпением и давно ожидалось, прочно входило теперь в жизнь фабрики.
Бывает так. Стоишь на берегу широкой реки. Над землей плывут низкие свинцовые облака. Дует напористый ветер. Вода в реке темная, местами желтовато-серая. Словно река нахмурилась, недовольная своей жизнью, своим движением. И от этого, когда смотришь на воду, почему-то вдруг становится холоднее, хотя воздух не такой уж и холодный.
Но вот в какой-то неприметный просвет среди облаков прорвался луч солнца, и вода зажглась, засверкала, словно улыбнулась тебе: «Ну что ты зябнешь и хмуришься? Смотри сюда, вот ведь я какая!» И ты уже чувствуешь на губах невольную улыбку и расстегиваешь ворот пальто — тебе вдруг стало теплее. Ты оглядываешься вокруг, хочется поделиться с кем-нибудь неожиданной радостью, неожиданным светом. Но рядом никого нет. «Как хорошо», говоришь ты и знаешь: то же самое сказали в эту минуту все, кто вместе с тобой увидел этот радостный свет. И если даже вскоре снова спрячется солнце, ты не огорчишься, ты знаешь теперь: все равно оно здесь, рядом. Оно всегда было и всегда будет, и нет на земле сил, которые смогли бы его погасить.
Осторожной пока, но светлой полосой входил «художественный поток» в жизнь фабрики. Кончалась смена, и повсюду только и слышалось: «Сколько дал сегодня „художественный“? Не слыхал, назначают туда еще кого?»
Илья Тимофеевич, обходя вечером цех, придирчиво оглядывал мебель и, теребя бородку, довольно произносил:
