— А какие чаще, широкие или узкие?

— Кажется, широкие, — помедлив, неуверенно ответил Алексей. — Только не пойму, на что это вам?

— Сейчас объясню. Смотрите, эта деталь с пороком, который называется…

— Крень, — подсказал Любченко, внимательно слушавший Таню.

— Правильно! А если крень не сплошная, ее называют кремниной. Смотрите, какая твердая и плотная здесь древесина! — Глаза у Тани неожиданно заблестели. — А что, если подобрать сплошь такие детали, выбросило бы их все до одной, как вы думаете?

— Сказать по правде, мне в голову не приходило, — признался Алексей.

— Так ведь можно же подобрать, Татьяна Григорьевна, — предложил Любченко. — Давайте попробуем, я уже понял, к чему вы клоните.

Все вместе быстро подобрали несколько одинаковых, похожих на вылетевшую, деталей. Таня сама разложила их по местам. Вася загородил досками опасную зону, куда фреза выбрасывала бруски. Таня сама включила станок. Едва фреза дошла до середины первой детали, раздался треск… сильный удар о дощатый заслон… Вторая… третья… четвертая — детали выбрасывались одна за другой. Таня остановила станок.

— Значит, ваше предположение верное, — сказал Алексей. Лицо его по-прежнему было хмурым, но глаза светились в ожидании какого-то открытия. — Выходит, дело в большой нагрузке, так?

— В недостаточном давлении, — ответила Таня. — Сейчас я по порядку объясню.

Она подобрала обрезок березовой фанеры и начала выписывать на нем, как на листке блокнота, какие-то формулы. Потом достала из карманчика халата маленькую логарифмическую линейку и занялась подсчетом.

Вася Трефелов, приоткрыв рот и надвинув на глаза кепку, из-за Алексеевой спины с любопытством наблюдал за Таней. Умение владеть линейкой представлялось ему вершиной математического таланта.

Таня выписала на фанерке несколько цифр, еще раз проверила расчет, убрала линейку.

— Вот смотрите, — сказала она, подчеркивая карандашом одну из цифр. — Усилие резания получается только на самый пустяк меньше, чем давление прижимов. На мягкой древесине, которая режется легко, они еще с грехом пополам держат, а на твердой, вот как эта… понимаете? — Таня подняла злополучную деталь и показала ее Алексею. — Но это не всё. Вы заметили, в какой момент вылетают бруски? А я обратила внимание, что как раз, когда включается очередной прижим. Это значит, что в воздушных цилиндрах остальных прижимов резко снижается давление. Причина может быть в том, что воздух, проходя по каналу золотника, дросселируется… Вам знаком этот термин, Алексей Иванович?

— Понимаю, понимаю, — поспешно подтвердил Алексей, — теряет давление, значит… Ну дальше-то, дальше-то что? — Глаза его загорелись нетерпеливым огоньком.

— А дальше очень просто. Диаметр канала, очевидно, недостаточен, а длина велика; вот во время обработки твердой древесины фреза и выбрасывает деталь, как только давление воздуха упадет…

— Тогда, выходит, высверлить канал большего диаметра, и дело пойдет? — спросил Любченко.

— Я думаю, да, — ответила Таня.

Алексей энергично скреб подбородок.

— Ура! мы ломим; гнутся шведы!.. — заголосил Вася, с размаху хлопнув Алексея по плечу. — Алёш, пойдем сверлить. А? Ей-богу правильно это! Я, когда сверлили, еще сам думал, что маловато будет. Давай! До утра, может, ещё разок испробуем! Да ну!.. — и он снова, теперь уже посильнее, хлопнул товарища по плечу. — Уж близок, близок миг победы!

— Да постой ты со своими «шведами», — одернул его Алексей. — Дай сообразить. — Несколько минут он стоял в раздумье, потом наклонился к столу фрезера и, рассматривая свой автомат, долго соображал что-то. Наконец, выпрямился. Шагнув к Тане, протянул руку.

— Спасибо, Татьяна Григорьевна! За науку спасибо вам! Так оно и есть, наверняка — так! И как это у меня самого черепок не сварил! — Он крепко стиснул тонкие пальцы Тани, но вдруг, словно испугавшись, что может раздавить их, осторожно выпустил. — От души спасибо!

Алексей потрогал свою ладонь; она хранила тепло Таниных пальцев, сберечь которое хотелось как можно дольше.

— Я ведь тут совершенно ни при чем, это науке спасибо говорите, — улыбнувшись, ответила Таня. — К тому же, секрет, возможно, и не в этом. Давайте вместе посмотрим, когда разберете, хорошо?

— Так вы не уходите, мы сию минуту, разберем! — вмешался в разговор Вася Трефелов.

— Разбирайте, — сказала Таня и обратилась и Любченко: — Пойдемте, Анатолий Васильевич, пора мне от вас смену принимать.

Они ушли. Алексей долго смотрел вслед Тане.

— Наука — штука… душа — хороша, — над самым его ухом истекал рифмами Вася.

— Ну-ка ты, штука-наука! — сказал Алексей. — Давай быстро отвертывать эту «лобогрейку». Возможно, теперь окончательно победим!

— Алёш, знаешь, что я думаю? — спросил вдруг Вася, сдергивая с головы кепку и отряхивая с нее приставшую стружку. — Сказать?

— Ну?

— Дивчина-то ведь что надо, а? Гляди, как разбирается! Что твой профессор!

— Да, молодец она, — согласился Алексей. — По правде, я такого не ожидал…

— Вот бы тебе, Алёш, ее… ну, жениться, в общем, — мечтательно глядя в ту сторону, куда ушла Таня, продолжал развивать планы Вася. — Эх! И дело бы у вас пошло… У тебя руки золотые, у нее голова, что кладовка с книгами, вот бы гор-то вдвоем наворочали!

— Васяга, знаешь, что я думаю? — как-то особенно ласково проговорил Алексей. — Сказать?

— Ну?

— Помнишь, не так давно, на этот самом месте я назвал тебя обыкновенным дураком, когда ты про корреспондента врал?

— Ну, помню… Ты это к чему? — насторожился Вася.

— Так вот, я только сейчас понял, как грубо недооценил тебя в тот раз и, может, даже обидел…

Лицо Васи медленно расплывалось в улыбке.

— Я ошибся, — продолжал Алексей, — и беру свои слова назад, потому что переменил мнение о тебе. Ты не просто дурак, нет, ты чемпион среди дураков, ясен вопрос?

Улыбка на Васином лице погасла. Он ничего не сказал, только напялил кепку и продолжал стоять неподвижно.

Алексей сунул ему в руки ключ:

— Молчание — знак согласия. На, отвертывай гайки!

Из Северной горы, большого уральского села, еще в старину по всем городам России развозили великолепную мебель.

Когда-то здесь работало множество кустарей. По шестнадцати часов корпели они, не разгибая спины, в низеньких тесных мастерских, еще и поныне стоящих на иных усадьбах возле жилья. Кое-кто побогаче держал наемных работников. Таких мебельных царьков было, впрочем, немного, двое-трое на все село.

Северогорскую мебель скупало уездное земство. За ней наезжали купцы из Перми, Екатеринбурга, Вятки. Слава здешних умельцев переваливала через Уральский хребет, шла в Сибирь, в Харбин, шагала к Питеру и Москве, доходила до Парижа.

У иных стариков и доныне сохранились некогда нарядные, но уже помятые и потемневшие от времени прейскуранты. На скользкой бумаге — снимки зеленоватого цвета. Под каждым перечислены достоинства изделий и размеры в вершках, а под иными примечание! «Оригинал удостоен золотой медали на Парижской выставке…».

Много повидали на своем веку порыжевшие на углах страницы. Под снимками остались жирные отпечатки купеческих пальцев, там, где пухлый перст его степенства придавливал слова: «Оригинал удостоен…» Тогда, должно быть, лоснящиеся уста изрекали глубокомысленное: «Запиши, стало быть, этот вот шифоньерчик…»

Мебель увозили. Творец ее получал свои «кровные», пропитанные солоноватой горечью целковые. Шифоньерчики, кресла, резные буфеты торжественно и с соблюдением всех предосторожностей — как бы полировочку не попортить — вносились в барские покои. Кто-то, может быть, поковыривая ноготком мизинца в зубах, хвалил мебель: «Медалькой у французов награждена!». Но никому никогда не приснились человеческие руки с узловатыми пальцами, загрубелыми, как черепаший панцирь, ногтями, набитыми на ладонях мозолями, такими, что крошились о них дубовые занозы и не прокалывал гвоздь. Никому не приснились выцветшие глаза, полуослепшие от вечного смотрения на пламя свечи, отраженное, как в зеркале, в небывалой по глянцу полировке. Никто ни разу не вспомнил об имени человека, погребенном в словах «Оригинал удостоен…», о судьбе того, кто своими руками создавал бесценные вещи, замечательные произведения искусства, и умирал в нищете, покидая мир в еловом гробу, наспех сколоченном из невыстроганных досок…