— Трудколоновец зачем сюда ходит? И этот тоже… вечерует все, а?

Илья Тимофеевич не ответил — он, видимо, припоминал что-то. Может быть, вспоминалась тревожная ночь того послевоенного года, когда зловещее зарево вдруг охватило половину неба над поселком, когда черные фигуры людей с медными отсветами на лицах бежали в ту сторону, где пылал производственный корпус мебельной артели. Может быть, снова слышал он разбойничьи посвисты гривастого пламени, треск рушащихся стропил, крики, визгливые причитания женщин, истошный плач перепуганных ребятишек и сладенькое хрипение ярыгинского голоска: «Гляди-ка ты, как неладненько издалося…»

— Поймать бы на месте гада, — тихо, себе в усы, проговорил бригадир.

И Саша, думавший в эту минуту об Илье Новикове, ясно увидел перед собою скуластое лицо с черными, чуть раскосыми глазами. Он нахмурился и, стиснув губы, мысленно погрозил злосчастному трудколоновцу кулаком.

Писем от Георгия не было по-прежнему, но что-то переменилось.

После того вечера, когда Таня услышала по радио скрипку Георгия, смутная тревога, ощущение невозвратимой потери и почти полное исчезновение последней надежды — все сменилось горячим и радостным ожиданием неизбежных и хороших перемен. Это прибавляло силы, которые уносила работа, и неотложные заботы завтрашнего дня делало радостными.

А работы все прибавлялось. В цехе, дома над книгой, в частой помощи Алексею, когда что-нибудь у него «заедало» и не было близко Горна, проходило почти все свободное время. Наступала ночь. Таня ложилась и, не успев еще погрузиться в живительную глубину сна, начинала чувствовать, как под щекой нестерпимо пылает подушка. В шесть утра пронзительно и дерзко звонил будильник. Снова начинался день, начиналось кипение.

Осторожно, стараясь не шуметь ведрами, тайком от Варвары Степановны Таня приносила воды из колодца, всякий раз выслушивая назидание, что вот опять берется не за свое дело. Иногда ведра оказывались спрятанными с вечера или уже полными, а у Варвары Степановны бывал при этом гордый победоносный вид.

На фабрику Таня приходила обычно за час до начала смены, чтобы разобраться как следует в обстановке. Учет выработки по деталям, сданным на склад, заметно прибавил порядка, но недоразумений было еще много. Часто терялись маршрутные листы и на поиски или восстановление их уходило много времени. Кое-кто из рабочих был недоволен: «Вот придумали-то!.. Куда лучше было с рабочими листками!» Были и скандалы при выдаче зарплаты, и всё из-за множества недоразумений, вызванных новыми порядками.

Гречаника порядочно раздражало видимое спокойствие Токарева, который на очередном совещании, выслушивая бесчисленные жалобы, почему-то потирал руки и довольно говорил:

— Очень правильно все идет! Иначе и быть не могло! Знаете, что здесь главное? Людей заставили отвечать, еще не приучив их к ответственности. Вот пусть и привыкают! Отступлений не будет! Взаимный контроль должен поддерживаться непрерывно, и даже крохотное послабление может опрокинуть все, что мы с вами завоевали…

Не смущало Токарева и то, что переход на взаимный контроль сорвал план в сентябре. Он подсчитал, что октябрьский план обязательно будет выполнен, и был доволен ходом дел.

…Довольна была и Таня. В смене заметно прибавилось порядка, когда она перевела Бокова в подручные к Шадрину. Рябов и Зуев притихли, увидев, что их «шеф» смирился с таким унижением его достоинства.

Новиков работал на фрезере. Он по-прежнему был нелюдим и хмур, но с Таней уже разговаривал совсем иначе. Работу между фрезерами она теперь стала распределять так, чтобы детали от Рябова передавались Зуеву, а от того Новикову. Для этого их пришлось поменять местами. Маневр удался. Илья беспощадно возвращал осиротевшим боковцам всякую бракованную деталь. Они злобно косились на него и до одури грызлись между собой, доказывая, кто из них виноват. «Лавры делят!» — иронически замечал Вася Трефелов.

Тернин, заставший их как-то в самый разгар «дележа», стыдил их:

— Эх вы! Несознательный элемент! Вот смотрите, Новиков-то, еще пока взаимоконтроля не было, Бокова вашего в рамки ставил, а вы до сей поры все слабинку ищете.

Позже он говорил Тане:

— Их бы, на мой взгляд, разделить, двоих этих, больше, поди, толку-то будет, а?.. Как вы считаете?

— Посмотрим, как дальше пойдет, — уклончиво отвечала Таня, — а пока пускай вместе; так лучше, по-моему, друг друга они быстрей понимают…

Пока работали в третьей смене, Костылев Таню не беспокоил. Он еще не знал, что, несмотря на категорический запрет, она перевела Новикова на станок; Боков, после разговора с Шадриным, тоже помалкивал. Узнал обо всем Костылев от Шпульникова, который, принимая смену, видел Илью у станка. На этот раз Костылев, неожиданно потеряв весь свой показной такт, набросился на Таню:

— На каком основании? Кто разрешил? Кто вы такая здесь, чтобы нарушать мои указания?! — Чем дальше, тем больше он повышал голос, и верхняя губа его дергалась. — Немедленно вернуть!

— Николай Иванович, — ответила Таня, стараясь сохранить спокойствие, — не давайте указаний, которые все равно не будут выполнены! Жалуйтесь на меня, но я Новикова не сниму!

— Посмотрим! — Костылев быстро вышел из цеховой конторки и направился к строгальному станку Шадрина. — Боков! — громко произнес он. — Бросай это дело и ступай на фрезер, слышишь?

Широкое лицо Бокова на секунду просияло, но тут вмешался Шадрин:

— На минутку, товарищ Костылев, пойдем-ка, я тебе скажу кое-что…

— Боков, на фрезер! — еще громче повторил Костылев.

— Сейчас, — вставил Шадрин. — Пригляни за станком, Боков, я быстро. Пошли, пошли, Николай Иванович.

— Куда еще? Говори здесь, Шадрин!

— Ну, воля твоя, только я хотел там, в конторке, чтобы тебе перед народом не конфузно было, — сказал Шадрин вполголоса. — Ну, как? Пойдем, что ли?

Костылев нехотя направился к цеховой конторке.

— Ты вот чего, — сказал Шадрин, затворяя за собой дверь. — Бокова на станок себе я сам потребовал, ясно? И ты его не шевели. От Ильи на фрезере больше толку, чем от этого «героя», понял? Ты вот не видишь, а у меня душа не терпит при непорядках вроде как свидетелем состоять. Ты нам в смену шалопаев этих на что сунул? Шпульникову помешали? Ну, а мы размыслили сообща, как ловчее с ними. Татьяна Григорьевна Бокова мне отдать согласилась, и всему делу конец, и порядок вроде начался. Или тебе до него интересу мало, до порядка-то?

— Порядок в цехе — это беспрекословное исполнение моих указаний! — резко ответил Костылев. — Я начальник цеха!

— А я тебя подметалой и не назвал, кажись? А раз начальник, ты такие указания давай, чтобы по ходу дела ложились, а не впоперек.

Внутри у Костылева все кипело. Хотелось нашуметь, гаркнуть что есть силы, сделать по-своему, но он почему-то стоял, не шевелясь, расставив ноги и злобно уставившись в заросшее лицо Шадрина. Костылев поджал губы, и теперь и без того тонкий прямой рот его походил на прорезанную ножом щель. Казалось, Костылев окаменел. Таня стояла здесь же и ждала, что начальник цеха выкинет какой-нибудь номер. Однако, к ее удивлению, Костылев, бросив только короткое и сухое: «Поговорим у директора!», круто повернулся и вышел.

Таня ждала вызова к Токареву, но никто ее не беспокоил. Она даже на несколько дней перестала думать о Костылеве; тот уехал по каким-то своим делам в Новогорск. За это время Таня узнала еще одну новость, которая вызвала в душе бурю негодования.

Поручая Новикову глубокую фрезеровку сложных деталей, она сказала ему:

— Только поставьте вместо этой костылевскую фрезу, чтобы сколов поменьше было.

И вдруг Таня увидела у Ильи такое лицо и такую опаляющую ненависть в глазах, какой не видела никогда. Она невольно приняла это на свой счет и растерялась.

— Что с вами, Илюша? — впервые назвав его по имени, спросила она.

Он ничего не ответил, и все сразу погасло. Только — Таня приметила это — всю смену после работал Новиков с каким-то невиданным ожесточением. После смены он подошел к Тане и попросил разрешения сказать ей наедине только два слова. Они зашли в цеховую конторку, и Илья угрюмо и виновато проговорил: