— Сержусь, сержусь! Да кабы сердилась я! — воскликнула Варвара Степановна. Волнуясь и бросая укоризненные взгляды на мужа, она рассказала Тане о том, что так расстроило ее сегодня.

Последнее время Иван Филиппович стал прихварывать, жаловался на сердце. Варвара Степановна уговорила его показаться врачу. Ивану Филипповичу запретили переутомляться. Выполняя предписание врача, Варвара Степановна ежедневно в одно и то же время буквально силой укладывала мужа на два часа в постель. Всякий раз он рьяно сопротивлялся, однако, отдохнув, работал с удвоенной энергией, заявляя, что сон ему продувает мозги, как добрый сквознячок. Но со вчерашнего дня все нарушилось. Иван Филиппович лег вовремя, но заснуть не мог. Варвара Степановна, занятая по хозяйству во дворе, не слышала, как он поднялся и снова принялся за работу. Вернувшись в дом, она увидела пустую постель и остолбенела. Ринулась в мастерскую…

Склонившись над большим листом белой бумаги, Иван Филиппович тщательно вырисовывал какие-то непонятные и, видимо, не для скрипок узоры. Возмущенная Варвара Степановна в ответ на свой вопрос, чем объяснить такое нарушение режима, услышала непривычное для слуха, не скрипичное слово:

— Орнамент, орнамент, Варюша, для образцов, на фабрику.

В прошлом мебельщик, Иван Филиппович постоянно интересовался подробностями фабричной жизни. Узнал он и о новых образцах, и о том, что готовится пробная партия новой мебели. Выкроив время, он пришел к Гречанику и попросил разрешения взглянуть на образцы. Мебелью он остался доволен. Только рисунок инкрустации показался ему тяжеловатым. Он ничего не сказал Гречанику, но мысль, что рисунок надо бы обязательно облегчить, не давала покоя. Иван Филиппович пытался не думать об этом: «Своего дела полно, чего ради чужим голову забивать?» — внушал он себе. Но даже работая над скрипкой, продолжал думать о том же. Осенило его вдруг, и в ту самую минуту, когда лег вчера отдыхать. Он закрыл глаза, а в оранжевой мгле плыли узоры орнамента… Иван Филиппович встал…

Варвару Степановну, заставшую его на месте преступления, он кое-как успокоил, пообещав больше не нарушать режима. На другое утро он понес рисунки на фабрику, но Гречаника не застал и узнал, что тот будет после трех часов дня. Это было как раз время, когда Ивану Филипповичу полагалось отдыхать. Ни огорчать Варвару Степановну, ни спорить с нею он не хотел и уже решил, что на фабрику придется сходить завтра. Но отнести хотелось скорее, а жена очень кстати собралась по делам в поселок…

Дерзкая, совсем мальчишеская мысль пришла в голову Ивану Филипповичу. Когда, убедившись в том, что он лег отдыхать, Варвара Степановна ушла, он подождал немного, поднялся, собрал рисунки…

Гречаник был у себя.

— Простите, может, не в свое дело мешаюсь, — сказал Иван Филиппович, передавая рисунки, — только вдруг что-нибудь из этого пригодится. Очень прошу принять. Ну, а если подойдет что, за большую радость почтý…

Орнамент Гречанику понравился. Он оставил рисунки у себя. Дальше все получилось бы очень хорошо и Иван Филиппович успел бы вернуться домой до прихода жены, но… он встретил ее возле магазина.

Трудно сказать, что ошеломило Варвару Степановну больше: сама неожиданная встреча с «нарушителем режима» или виноватый вид в конец растерявшегося Ивана Филипповича. Домой он был доставлен под конвоем и со строгим приказом ложиться немедленно. Он покорился. А когда, так и не заснув, поднялся и принялся за скрипку, Варвара Степановна снова начала ему выговаривать.

— Ну как, Танюша? — спросил Иван Филиппович, когда Таня узнала все. — Ваш взгляд на вещи? Кто вы сейчас в этом семейном трибунале: адвокат или помощник прокурора?

— Всё шуточки тебе, Иван! — уже окончательно огорчаясь, сказала Варвара Степановна. Она повернула расстроенное лицо к Тане. — Ведь что обидно, Танечка, вы поймите, будто мало ему забот, будто времячка да здоровья у него хоть отбавляй. Уж сидит над скрипками — я молчу, так нет, за мебель, за вовсе чужое дело хватается!

Таня еще ничего не успела сказать, как Иван Филиппович, тряхнув шевелюрой, начал защищаться без посторонней помощи.

— Ничего ты не понимаешь, Варюша, одним я занимаюсь, одним! Слышишь? Не могу вот, душа тянется ко всему, что человеку радость может причинить! Ну как упустить такой случай?

— А что упустить-то, что? — не хотела сдаваться Варвара Степановна. — Скрипку-то твою в руки берут, так хоть знают, что Ивана Соловьева работа, а это? Поставят рисунок на мебель, а чей он? Думаешь, скажут? А то, может, и вовсе выкинут.

— Да разве в этом дело, разве в этом? — горячо заговорил Иван Филиппович. — Пусть никто не знает, что и кем сделано, пусть! Другое важно! Вот у меня душа не стерпела, чтобы рук не приложить к искусству, а у другого, кто посмотрит, душа радостью наполнится и, хоть меня, Ивана Соловьева, не назовет, а скажет, что вот ведь чего руки человеческие сделать могут! Видишь, выходит, через меня всему человечеству благодарность. Вот… А ты ругаешь меня, что день или два не поспал в положенное время. Эх, Варюша, Варюша! — Он говорил, и его густые белые брови то взмывали кверху, то слетались на переносице и, нависая, почти заслоняли глаза. — Вот возьми к примеру: Таня мастером работает и своими руками в той мебели ничего не делает, сменой руководит, и всё. А скажите, Танюша, откровенно, есть у вас капелька радости от того, что хоть частица новенького, свежего и через вашу смену прошла?

— Ну как же, Иван Филиппович, — ответила Таня, — конечно, есть, как же без радости? Ведь на моей фабрике сделано! Вы так хорошо сказали сейчас: «Душа тянется радость причинить». Только зачем же вы себя-то не бережете? Варвара Степановна правильно обижается. Ну передали бы мне, я бы главному инженеру отнесла.

— Все это правильно, Танюша, — вздыхая согласился Иван Филиппович, — только разве искра от костра задумывается над тем, куда ее несет ветер, когда и где она погаснет? Лететь и гореть на ветру — вот ее дело! Тут, многое и простить можно.

— Поздно прощать-то, когда дотла сгоришь, — сокрушенно произнесла Варвара Степановна и провела по глазам пальцами. Слова мужа, видимо, окончательно расстроили ее. Махнув рукою, она ушла.

А Иван Филиппович, оставшись наедине с Таней, воспользовался этим, чтобы поделиться с ней мыслями, которые владели им.

— Вот представьте, — говорил Иван Филиппович, — пришел человек домой усталый, расстроенный, а тут скрипка звучит… или сам, может быть, в руки взял. И от ее голоса все проходит: и усталость, и беды все. А мебель возьмите: те же руки ведь ее делают, значит, и на человека так же влиять должна. Пришел, допустим, я домой с работы. С ног валюсь, ни есть, ни пить — ничего не хочу, может, устал, а может, и кошки на сердце скребут. Одна дума — в постель бы скорее, отдохнуть, забыть все. А мимоходом глянул на шкафик с книгами, на новый, тот, что вчера купил, и глаз оторвать не могу… Подошел, еще раз полюбовался, открыл. Взял с полки книгу, может, Лермонтова или Пушкина, полистал. Да так и остался на стуле рядышком. А пока читал, вроде и усталости поубавилось, и сам поуспокоился. Вот и подумайте, Танюша, кто же вместе с Лермонтовым еще меня успокаивал, а?

Весь этот вечер Таня думала о своей собственной жизни, о музыке, о том, что делает она сама сегодня и как делает. Так ли, как нужно. Ведь по существу в руках ее сравнительно небольшое, попросту незаметное дело, почти без романтики… Мебель, А как много, как красиво нужно трудиться, чтобы оно приносило настоящую радость другим! Быть искрой. Лететь и гореть на ветру!

Перед концом дневной смены Алексей ненадолго отлучился в контору; Гречаник наказывал ему зайти для разговора о его проекте.

— Все ваше у директора, — сказал главный инженер Алексею, когда тот вошел к нему. — Пойдемте.

Алексею показалось, что Токарев сегодня в особенно хорошем настроении. Он усадил его в кресло и разговор начал вопросом:

— Сколько классов кончал, изобретатель, сознавайся?