Обернувшись, Таня увидела унылое Вали но лицо, совсем не такое, как еще несколько минут назад, и ее белый, натуго перетянутый палец.
— Что с тобой? Нездоровится? — спросила она. — Ты что с пальцем делаешь? Распусти скорее…
— Так… — безразличным голосом ответила Валя, послушно разматывая травинку, и вдруг сказала: — Алеша хороший человек… очень хороший! Ты счастливая, Таня…
— Ты про что это?
— Я знала, что он полюбит тебя, — не отвечая, продолжала Валя… — Боже мой, если бы я была, как ты, если бы…
— Постой, постой! Ты объясни, в чем дело? Я не понимаю.
Танино лицо выражало такое откровенное изумление, что Валя даже немножко растерялась.
— Ты же сама сказала, что любишь… Алешу.
— Я? Алексея? Откуда ты это взяла?
— Догадывалась сначала… Ты работаешь вместе с ним, видишь его постоянно. А разве можно не полюбить его? Потом… — Но тут следовало сказать главное, и Валя замялась. Говорить ли?.. — Потом, я шла к тебе и остановилась у окна. Танечка, милая, только ты не подумай, что я подсматривала!.. Я не могла не поднять голову возле его окон…
Таня окончательно поняла все. Заговорила горячо и взволнованно:
— Так вот ты о чем, Валя! Да что ты! Что ты! Это же совсем не к нему относилось!
Глаза Вали радостно расширились и повлажнели.
— Это правда? — Она схватила Таню за плечи и с силой затрясла ее. — Танечка, да?
— Дурочка, — ласково, тоном, каким говорят с детьми, ответила Таня. — Разве же такими вещами шутят?
И тут, когда все стало ясно, Валя вдруг почувствовала, что теряет силы. Она устало опустилась на подсохшую траву, села, поджав ноги, и провела рукой по голове. Пуховая шапочка съехала на затылок, волосы рассыпались. Радость оборачивалась той, старой горечью: снова открывалась дорога терзаний с ясным, недосягаемым светом впереди.
Таня села возле и обняла Валю за плечи. Так они и сидели, а Валя начала рассказывать о себе и уже не могла остановиться и говорила путано и многословно.
— Все равно он не полюбит меня, Таня, — говорила Валя. — Он упорный и сильный, а я? Потеряшка. Грошовый инженеришко. Соломинка, оброненная у дороги неизвестно кем. Что мне делать с собой? Уехать? Я не смогу. Заново жить начать? Но как? — В Валиных глазах, голубых и по-осеннему светлых, тоже, как в небе, дрожала радужная паутинка. — Это самый разъединственный свет в моей жизни…
Она делилась самой сокровенной своей мечтой, возникшей давно от огромного желания в чем-то и как-то помочь Алексею и от полной невозможности сделать это. Она часто представляла себе, что вот кто-то приходит к ней и говорит, что он, Алеша, очень болен. Нужна операция, иначе — смерть. Надо заменить сердце, но кто из живых согласится отдать свое? Валя соглашается. К чему ей сердце? Пусть живет он! Она видит Алексея с худым изможденным лицом, без кровинки. Говорит: ты будешь жить! Ее уводят, и она знает, это конец. Делается страшно и необыкновенно хорошо…
— Я иду и знаю, — совсем тихо, переходя почти на шепот, закончила Валя, — сейчас меня не будет. И никогда больше… с ним рядом. А он поправится… — По щекам побежали слезы, Поспешно достав платок, она стала вытирать глаза, но слезы не унимались.
— Перестань, Валя, возьми себя в руки, — успокаивала Таня, сжимая ее пальцы.
— Я не могу, не могу, — еле слышно проговорила Валя, продолжая вытирать глаза с такой силой, что казалось, хочет вдавить их внутрь. — Ты ведь не знаешь, Таня, не могу потому, что я гадкая! Это я в мечтах «героиня», которой себя не жаль, а на самом деле… На самом деле я реву оттого, что мне себя жалко! Мне Алеша говорил, кто своего места в жизни не нашел, тот себя одного любит…
Успокоившись, наконец, Валя долго молчала. Она сидела, обрывая сухие метелки трав, потом сказала:
— Вот ты любишь… Тебя любит кто-то. Он думает о тебе, ждет, наверное… Как хорошо и просто иной раз счастье складывается.
— Складывается… — медленно повторила Таня. Если бы знать, как его сложить…
— Ну посоветуй мне, Таня, скажи, ну что делать? Ты не подумай, что я про то, свое спрашиваю. Что мне с собой-то делать?
— В таких делах советовать трудно… Ты помнишь слова Павла Корчагина? «Я держу себя в кулаке и знаю, если он разожмется, произойдет несчастье…» А как ему было трудно! Он и мне помог. Знаешь, было когда-то так, что передо мной стало совсем, совсем темно. Ни дороги, ни жизни… А потом… я пошла к станку, подручной. И так трудно, трудно было, просто не передать… — Таня замолчала и вдруг подняла руку, показывая вверх. — Смотри, смотри, ястреб! Как он красиво летит!
Над Еланью на неподвижных распластанных крыльях плыл ястреб. В светлом небе он казался почти черным.
— Я который раз его вижу, — сказала Таня, — все сюда летает.
Ястреб покружился над берегом и полетел на ту сторону, к соснам. Девушки проводили его глазами. Разговор больше не получался. Грохнули три выстрела один за другим — теперь много ближе. Таня поднялась.
— Пойдем, Валя, встретим охотников, — предложила она.
Валя молча согласилась. С берега они вышли на дорогу, ведущую к вырубке. Вдали показался лес. К лесу вела неширокая извилистая дорога, прорезанная глубокими колеями. В них стояла рыжая вода, плавали красные и желтые листья и сверкало отраженное солнце. От его блеска каждая лужа вдалеке казалась такой же золотой, как и всё вокруг.
Еще один выстрел прогремел где-то совсем близко, Вскоре на повороте, где начинался мелкий березнячок, показались двое охотников. Впереди, волоча по земле длинные, похожие на тряпки, уши, бежал коротконогий Писарь. Завидев девушек, он остановился и, понюхав воздух, повернул морду к хозяину, как бы спрашивая, что делать дальше.
— А-а! Девушки-голубушки, душеньки-подруженьки! — еще издали заголосил Горн, сняв широкополую шляпу неопределенного цвета и, как пращей, покручивая ею над головой. — Чем обязаны мы, недостойные стрелки, такой необыкновенной встрече? Писарь, ветречай!
Писарь помчался навстречу, крутя обрубком хвоста. Уши его развевались, как флаги. Добежав до девушек, он начал подпрыгивать вокруг них на задних лапах, норовя лизнуть чью-нибудь руку и радостно повизгивая.
— Какие ветры понесли вас в леса? — театрально подбоченясь, спросил Горн, когда он и Алексей поравнялись с девушками. — Уж не по нашим ли следам?
— Хотели помочь вам донести добычу, — ответила Таня. — Много настреляли?
Алексей молча показал подвешенных к поясу двух тетерок и косача. Горн уныло погладил свой почти пустой ягдташ.
— Мне повезло необыкновенно, — сказал он, доставая из ягдташа какую-то большеголовую птицу. — Полюбуйтесь!
— Сова… — всматриваясь, проговорила Валя.
— Совершенно верно! — горестно усмехнулся Горн. — Сова! Уважаемый товарищ начальник библиотеки, натуральная сова! Весь мой улов. Кстати, нет ли у вас там литературки по сверхметкой стрельбе? А то вот уже два года занимаюсь охотой, а, кроме ворон, сов и коростелей, добычи не доставлял. Впрочем, сегодня виноват вот этот вислоухий субъект. Фью-ить! Писарь! Поди сюда, изменник! У-у! Канцелярская душа! Представьте, всю охоту сегодня на компаньона работал.
Горн покосился на Алексея, и в глазах его сверкнула искорка приятельского ехидства. С ловкостью заправского кавалера он подхватил обеих девушек под руки.
— Кому везет на охоте, тому не везет в любви, — изрек он, оглянувшись на Алексея. — Шагайте позади, дорогой Робин Гуд, только смотрите, не вздумайте стреляться на почве ревности!
Алексей был в плохом настроении и всю дорогу не сказал ни слова. Он молча шел позади и непрерывно курил, зажигая от сгоревшей папиросы следующую.
Горн говорил без умолку. Он рассказывал множество случаев из своей охотничьей практики, возбуждая смех. Высмеивая самого себя, хохотал так громко, что верный Писарь, бежавший впереди, останавливался и косился на хозяина умным черным глазом, после чего неодобрительно тряс головой.
В поселке разделились. Алексею было по пути с Таней, Валя жила неподалеку от квартиры Горна.
