— Робин Гуд, поручаю вам одну из дам моего необъятного сердца! — торжественно проговорил Александр Иванович, передавая Танину руку Алексею. — До завтра! А вас, Валентина Леонтьевна, приглашаю ко мне на званый обед, жареную сову будем есть! Пошли, я вас провожу!

Увлекаемая Горном, Валя видела, как дважды Алексей пытался взять Таню под руку и как она дважды высвобождала локоть. После они скрылись за углом.

Несмотря на неудавшееся объяснение, Алексей не терял надежды высказать Тане все, что по-прежнему не давало ему покоя. Но возможность возобновить этот разговор пока не представлялась, да и решиться Алексей все как-то не мог. Настроение его стали замечать дома.

— Что-то, Варюша, с нашим Алешкой творится этакое, как бы тебе сказать, — говорил Иван Филиппович жене. — Тебе не кажется?

— Не кажется! — усмехнулась Варвара Степановна. — Приметил! Да я уж давным-давно замечаю.

— Ну и что заметила?

— Что? А то, что на Таню он смотрит, как ты в молодости на меня и разу не сматривал.

— Брось! — отмахивался Иван Филиппович. — Просто у него с изобретением опять петрушка какая-нибудь получается, вот и всё.

— То-то вот и есть, что не всё! И до чего же вы, мужики, деревянный народ! На дощечках, где чего как звучит, это ты запросто разберешь, а что у собственного сына на душе, нипочем распознать не можешь.

Вскоре Иван Филиппович все же стал склоняться к тому, что предположения супруги обоснованы.

В начале октября в один из вечеров Алексей пришел с фабрики раньше обычного и необыкновенно хмурый. Он молча сел к столу, развернул газету и просидел над ней до самого чая.

Когда Варвара Степановна собирала на стол, хлопнула входная дверь. Вернулась и прошла в свою комнату Таня. Нельзя было не заметить, как встрепенулся Алексей, какой взгляд бросил он в сторону двери.

А за чаем…

— Варюша, перчику достань, — попросил вдруг Иван Филиппович.

Жена молча дотронулась до его лба.

— Захворал или заработался ты, что ли? — спросила она. — Чай с обедом спутал?

Он бережно отвел ее руку и повторил просьбу. Получив перечницу, подвинул ее сыну:

— Поперчи чай, изобретатель! Замечательное средство от заворота мозгов и при сердечных расстройствах. А кроме того, по характеру заправки требуется.

Алексей не понял и, только разглядев на поверхности масляные блестки и кружки, сообразил, что, замечтавшись, вместо варенья положил в стакан баклажанной икры из банки, стоявшей перед ним на столе.

— Ты чего это, Алеша? — спросила Варвара Степановна.

— Не мешай, мать! — остановил ее Иван Филиппович. — Это он изобретает какую-нибудь карусельную печку для тебя с автоматическим переключением с ухвата на кочергу.

Алексей сконфуженно поднялся, чтобы вылить испорченный чай. В это время Иван Филиппович вдруг вскочил из-за стола и, подойдя к приемнику, из которого слышались далекие звуки скрипки, включил его на полную мощность.

Похожая на чудесный глубокий человеческий голос, запела скрипка. Из приемника лилась певучая мелодия «Песни без слов» Петра Ильича Чайковского.

И почти одновременно с начавшейся музыкой в дверях комнаты появилась взволнованная и сияющая Таня.

— Можно, я послушаю у вас? — спросила она, присаживаясь на стул и наспех укладывая под косынку косы, которые, очевидно, только что начала расплетать. Глаза ее светились как-то необыкновенно. Повязав косынку, она подперла рукою щеку и обратилась в слух.

Большое радостное волнение охватило Таню. Что-то происходило с нею. Слепило глаза. Теснило дыхание. Песня без слов! Сколько напомнила она! Тихий городок… лето… Песня без слов и… война! Встреча в Москве и известие о том, что Георгий, сперва мальчик, потом юноша, часто играл это и вспоминал Татьянку… Слова на набережной: «Ты сама как песня без слов…» Концерт в саду и эта вещь, включенная для нее в программу, и то, что пришло на память тогда, самое острое и больное: первое прикосновение к роялю после выхода из клиники и застывшие на клавишах пальцы, беспомощные, как перебитое крыло маленькой птицы.

Музыка кончилась. Голос Ивана Филипповича и диктора прозвучал почти одновременно.

— Да, хороша скрипочка, — сказал Иван Филиппович, — басок только глуховат. Вот мою бы последнюю в эти руки, уж она бы запела! — Он довольно улыбался.

Из слов диктора Таня расслышала только:

— …лауреата всесоюзного конкурса Георгия Громова…

Она не слышала ничего сказанного после. Порывисто поднялась.

— Что он сказал? Кто играл это? Вы слышали? — бросилась она к Ивану Филипповичу и, не дождавшись от него ответа, подбежала к Алексею, который так же, как и отец, не понял, почему такое волнение. — Алеша! Алексей Иванович! Кто играл? Скажите мне, ради бога! — Она схватила Алексея за руки и ждала ответа, не спуская с его лица больших взволнованных глаз.

— Георгий Громов, — ответил он.

— Значит, не послышалось! Значит, правда! — почти крикнула Таня. — Несколько секунд она стояла посреди комнаты, глядя то на недоумевающее лицо Алексея, то на растерянные глаза Ивана Филипповича. «Значит, не послышалось! Значит, не послышалось!..» — несколько раз повторила она про себя и, набрав полную грудь воздуха, выдохнула его так, словно с плеч упала какая-то огромная тяжесть.

— Ой!.. — и ринулась к двери, на всем ходу столкнувшись с Варварой Степановной, которая входила в комнату. Таня обняла ее и на секунду прижалась лицом к ее щеке. — Варвара Степановна, миленькая, спасибо! — поблагодарила она неизвестно за что и тут же спохватилась, что говорит вовсе не то, что следует. — Простите! Едва с ног вас не сбила, совсем ненормальная.

Косынка, наспех повязанная, слетела с головы, и косы — одна наполовину расплетенная — тяжелыми жгутами упали на спину. Подхватив косынку, Таня пробежала кухню и скрылась за дверью своей комнаты.

Варвара Степановна, не слышавшая предыдущего разговора, обескураженно смотрела то на сына, то на мужа, стоявшего возле приемника с зажатыми в руке очками, которые он вытащил почему-то из кармана, но не надел.

— Что случилось-то? — спросила она мужа. — Танечка-то чего убежала, словно гнался за ней кто?.. Объясни, сделай милость. Алеша! — повернулась она к сыну. Тот пожал плечами и ничего не ответил.

— Тут, Варюша, по-честному тебе сказать, — медленно, как будто прислушиваясь к тому, что сам говорит, сказал Иван Филиппович, — мне понятно только одно и самое основное, то, что я ровно ничего не понимаю… Налей-ка мне чайку погорячее, этот, надо полагать, чуть тепленький.

Прибрав очки и гремя стулом, Иван Филиппович уселся на свое место.

— …Конечно, он получил письмо! Конечно, получил! — повторяла Таня, то присаживаясь на кровать, то вновь поднимаясь и начиная мерить шагами крохотное пространство своей комнатки. Она села к столу, повинуясь внезапно нахлынувшему желанию написать Георгию, достала чистый листок бумаги, обмакнула перо, начала: «Георгий, родной!..» и задумалась. Просидев несколько минут, Таня поняла, что сегодня ничего не напишет. Снова поднялась…

Он верит! Он понял, что неправ! Это моя любовь долетела! Милый мой! Я ведь знала, что ты не можешь думать обо мне плохо! — проносилось в сознании.

А недослушанные слова диктора, между тем, сообщили, что концерт солистов Московской филармонии при участии талантливой молодежи, в том числе и лауреата всесоюзного конкурса Георгия Громова, передавался в записи на пленку и что состоялся он такого-то июля 1955 года в Варшаве и транслировался тогда по Варшавскому радио…

Порывшись на этажерке с книгами, Таня достала конверт, в котором хранила самые большие свои реликвии: фронтовое письмо отца, фотографии его и матери — все, что увезла еще во время войны с собой на Урал, достала оттуда фотографию, захваченную из Москвы. Она долго вглядывалась в черты лица Георгия, в его темные глаза, в его улыбку… Легла не раздеваясь, потому что вдруг ощутила сильную слабость, от радости, наверно, и долго держала перед собой фотографию. Лицо Георгия стало расплываться от радостных, застилавших глаза слез…