Незаметно для себя Таня начала подпевать, просто угадывая каждую следующую ноту. Она догадалась, что это собственная импровизация Ивана Филипповича. Значит, он не только мастер скрипок, но еще и музыкант…

Ночью Таня видела сон. Она поднимается по узкой полутемной лестнице. Наверху стоит Георгий и протягивает ей скрипку. Таня отводит ее рукой и обхватывает ладонями голову Георгия. Но в руках ее уже гипсовая голова бюста Чайковского. Она выскальзывает из Таниных рук на пол и разбивается на тысячу мелких белых осколков. Таня хватает два из них и бежит куда-то вниз. В подвале стоит рояль. Она поднимает крышку и бросает между струн два этих осколка. Слышен далекий всплеск, как в глубоком колодце. «Опоздала» — почему-то говорит Таня и садится за рояль. Пальцы свободно бегут по клавишам, но вместо музыки слышен однообразный гудящий звук. Приходит Алексей. Он говорит: «Не надо, — и, взяв ее за руки, поднимает со стула. — Разве же они будут звучать? — говорит он. — Ведь это же шкала ДЭ!»

Таня проснулась, когда было уже светло. Дождь кончился, очевидно, недавно, потому что с деревьев и крыши срывались еще крупные капли, и слышно было, как они падали. В окне виднелся краешек неба, ветер гнал клочковатые, похожие на морскую пену облака. «Почему в окне солнце? — подумала Таня. — Ведь это же северная сторона!» Она встала с постели и отодвинула занавеску. Березка рядом стояла вся золотая, а еще недавно на ней было всего несколько желтых листков. «Умирает, — подумала Таня, — умирает и светит…»

И вдруг так светло, так хорошо стало от этого сияющего угасания жизни, оттого, что увиделось оно на рассвете. Вспомнилось написанное ночью письмо, музыка Ивана Филипповича и то, свое, душевное, что в ней слышалось. Отблеск, похожий на золотой свет осени под окном, коснулся девушки, и как будто кто-то позвал посмотреть вокруг на все, что умирает, чтобы весной снова стать живым, на то, что живет, дышит, на тех, кто трудится рядом, и на все, что никогда не умрет. Разве это не ее свет? Не ее радость? Разве можно не верить, что та радость, которую она ждет, придет обязательно?

Валю Таня не увидела ни на другой, ни на следующий за ним день. Закрутилась в делах цеха и в подготовке очередного номера «Шарошки», в редколлегию которой ее избрали со дня организации газеты. Номер посвящался теперь кое-каким «героям» из смены Шпульникова, у которого по-прежнему, несмотря на всяческое содействие Костылева, с контролем дело не ладилось.

К воскресенью установилась хорошая погода и как-то посветлело на душе, оттого что отправила письмо в Москву. Это был первый день, когда просто захотелось немного отдохнуть от всего. Утром Таня пришла к Вале. Когда она вошла в ее комнату, Валя поднялась и торопливым движением уличенного смахнула со стола на кровать кучу тетрадей с институтскими конспектами.

— Я за тобой, пошли на воздух! — сказала Таня.

— Ты так незаметно вошла, — растерянно забормотала Валя, краснея и стараясь незаметно накинуть на тетради газету: совестно было, что застали ее за таким нестоящим, как ей казалось, занятием.

— Очень просто: ты увлеклась и не заметила… Ну, собирайся! В такую погоду непростительно сидеть дома.

Вскоре девушки неторопливо подходили к реке. На Вале был короткий жакет и серая пуховая шапочка. Таня шла с непокрытой головой; косынку она несла в руке.

Осторожное осеннее солнце стояло невысоко. Оно золотило небо и заливало светом золотые кроны деревьев. От этого кругом все светилось и невозможно было понять, где больше золота: в небе или на земле.

— Почему ты косынку сняла? — спросила Валя. — Полную голову паутины наберешь.

— Пускай она меня хоть всю облепит, — засмеялась Таня. — Она такая ласковая! Не бойся паутинки, Валя! Хочешь, я натащу ее на тебя? — И Таня, протянув руку, старалась поймать плывшие по воздуху паутинки. Они, словно играя, увертывались от ее руки.

— Не поймаешь, — улыбнулась Валя. — Они хитрые, эти твои паутинки.

— Когда я была маленькая, — сказала Таня, опуская руку, — мне почему-то казалось, что осенние паутинки — это время. Мама часто жаловалась отцу, что время летит так, что ничего не успеваешь сделать. Я смотрела на паутинки и думала: это вот и есть само время. И правда, в самом деле похоже. Тебе не кажется, Валя?

— Молодость уходит, — ответила Валя, протягивая руку за паутинкой. Паутинка увернулась и уплыла кверху.

— Глупости! Я вот не могу представить себе, как это вдруг молодость уйдет, — сказала Таня. — Мне кажется, она постоянно будет со мной. А как бы хорошо! Я все думаю: пока есть заботы, есть, что делать, состариться просто невозможно. Не знаю, так ли это. А вот бы в самом деле так жить, чтобы заметить старость только с последним ударом сердца!

Валя молчала. Девушки спустились к самой воде и стояли, прислушиваясь к тишине.

Ветра не было. Ели наверху стояли молчаливые, будто тоже прислушивались к чему-то, может быть, к собственному безмолвию. Не вздрагивала ни одна хвоинка. Пахло еловыми шишками, тронутой морозцем травой, можжевельником и свежестью осенней воды. Повсюду — над деревьями, над рекой — медленно тянулись по воздуху серебряные паутинные нити. Они проплывали над багряными кронами вздрагивающих осинок, цеплялись за листья и горели в пропитанном солнцем воздухе, как тысячи маленьких радуг. Иные поднимались в небо и исчезали. И, может быть, это от них небо становилось прозрачным и бледным.

— Как чудно здесь, Таня! — шепотом, чтобы не нарушить тишины, проговорила Валя, сжимая Танину руку.

Вода вдалеке сверкала почти зеркальной гладью, тронутой чуть заметными рябинками. Она отражала небо и, казалось, хотела вернуть ему пролитый в нее свет. У берега вода была черной и мертвой. Она несла желтые, алые и бурые листья. Иные уплывали по течению, иные, запутавшись в лозняке, застыли.

— Я покажу тебе мою красавицу, Валя, — Таня потянула спутницу за руку, — полюбуешься ею. Пойдем.

Они медленно пошли вдоль берега. Сонно вздрагивали задетые плечом то одна, то другая осинка, изредка роняя в траву золотую слезку — желтый листок.

— Вот она, смотри! — Таня остановилась.

Перед ними, опустив мохнатые, поросшие лишайником ветви, походившие на опущенные руки, стояла повисшая над водою ель.

— Пошли наверх, поближе к моей елочке! — Таня стала подниматься по тропке.

Вдали прогремел выстрел, за ним второй.

— Что это? — насторожилась Валя.

— Алексей с Горном ворон пугают, наверно, — поделилась догадкой Таня. Они при ней сговаривались вчера пораньше «упалить» в лесок.

Девушки подошли совсем близко к ели. Таня оперлась рукою о ствол, покрытый дымчатыми потеками затвердевшей смолы.

— Вдруг она упадет, — сказала Валя, закидывая голову, чтобы разглядеть вершину.

— Нет, мне почему-то кажется, что она всегда будет стоять так, — ответила Таня, — А вообще страшно, когда смотришь, правда?

Снова прогремел выстрел… И что-то вдруг случилось, потому что Тане показалось, всегда будет так: эта негаснущая красота одетой солнцем земли, тишина, которую даже выстрелом не спугнешь, и, значит, все так же хорошо будет на сердце, как было утром, когда от березки лился в окно чистый золотой свет. «Я все равно дождусь!» — мысленно повторила Таня то, главное.

Отсюда, сверху, Елонь казалась еще более красивой и светлой. И оттого, что небо было слепящее, слепила вода, отражавшая его снизу, пылали на берегу кроны осин, Танино лицо показалось Вале каким-то особенным. «Разве мог Алеша не полюбить ее?» — горестно подумала она, вспоминая то, что видела тогда вечером сквозь забрызганное дождем стекло. И еще один выстрел (наверно, Алексея!) порвал последнюю паутинку, которая сдерживала желание узнать все. Но произнесенное Валей слово прозвучало не вопросом, а, скорее, подтверждением уже известного.

— Любишь… — проговорила она почти в самое ухо Тани.

— Люблю, — мечтательно ответила Таня. Ответила чуть слышно, как будто тугая струна откликнулась другой звучащей струне. И слово это показалось Вале громче недавнего выстрела, хоть и знала, что не услышит ничего другого. Нагнувшись, она сорвала сухую, жесткую, как проволока, травинку и стала туго обкручивать ею палец, так, что кончик его побелел. Слез больше не было; да и к чему они теперь, когда все свое исчезло окончательно.