«Светлая голова у нее! До чего светлая! А я-то, чурбан!» Ей двадцать четыре года, а ему, Алексею Соловьеву… Да что там считать! Уж, наверно, половину своего века прожил, а знания? «Какой же я дурак, что не учился, когда возможность была!» Таня, как будто угадав его мысли, спросила:

— Почему вы не стали учиться дальше, Алексей Иванович? Как свободно, как радостно вы бы сейчас чувствовали себя!

Сказала она это без всякой тайной мысли, а у Алексея возникло тяжелое и странное чувство. Знаний мало. Да, конечно. И это не только мешает творить и стесняет свободу его мысли, это незримой стеной отделяет его от Тани вместе со всеми его чувствами.

— Из вас получился бы замечательный инженер, — сказала Таня, перебирая на столе чертежи.

— Татьяна Григорьевна, я даю вам слово: начну я учиться, начну, вот увидите! — взволнованно заговорил он. — В Новогорске открывается школа взрослых, заочная, я туда поступлю. Одного боюсь, как с работой. Справлюсь ли?

— Это будет зависеть от вас, от желания вашего, от упорства.

— Поступлю! — Алексей рубанул воздух ладонью и улыбнулся. — А затрет если? Вы поможете?

— Сколько хватит умения, — ответила Таня. — Постучите, и я приду, помогу…

«Не отталкивает, не гонит, помогать соглашается!» — подумал он. Это было самой светлой надеждой…

На столе лежала Танина линейка. Алексей подобрал ее, повертел в руках.

— Татьяна Григорьевна, — нерешительно проговорил он, — просьба у меня: научите пользоваться логарифмической линейкой, а?

— А не трудно покажется… так сразу?

— Я ведь не вовсе дурак, — улыбнулся Алексей, — пойму как-нибудь.

— Ну что ж, давайте познакомлю. Садитесь рядышком…

И Таня начала объяснять.

— Смотрите, вот это шкала ДЭ…

Понимал Алексей плохо. Его путало множество шкал, цифр, делений и, главное, то, что сидел он «рядышком». Его волновала близость Тани. Самый простой пример он не смог решить.

— Как же мне попонятнее вам объяснить? — огорченно проговорила Таня и начала объяснение снова. Закончив, она с надеждой взглянула на своего ученика: — Теперь поняли вы, Алексей Иванович?

— Понял, понял, — поспешно признался Алексей, ровно ничего не поняв, — только… повторите, пожалуйста, еще.

И Таня в третий раз начала объяснять…

Алексей добросовестно уставился на шкалу линейки. Придвинувшись совсем близко к Тане, он как бы невзначай касался ее локтя. От этого делалось жарко и хорошо, но зато шкала начинала издевательски плясать него в глазах.

— Алексей Иванович! Для кого я объясняю? — спросила Таня, отодвигая локоть.

Алексей сконфузился, и, может быть, именно это отрезало путь к отступлению. Таня была рядом. Перед ним было ее лицо, глаза, серьезные и немножечко лайковые, губы… вот-вот на них появится ее хорошая, особенная улыбка…

Алексей взял Танину руку. Она была теплой и мягкой по сравнению с его грубой ладонью.

— Таня! — голосом, переходящим на шепот, назвал он ее по имени. — Милая, позвольте сказать вам несколько слов…

— Отпустите мою руку, Алексей Иванович, — спокойно и чуть слышно произнесла Таня, потянув руку к себе.

Алексей сжал ее осторожно, но сильно.

— Выслушайте меня! Я давно…

— Отпустите руку… Алеша, — еще тише сказала Таня и поднялась.

Она назвала его по имени, и Алексей понял это по-своему. Он тоже встал, не отпуская руки.

— Таня!

— Я прошу вас, Алеша, никогда, — слышите? — никогда больше не начинайте этот разговор, если… хотите, чтобы я помогала вам по-настоящему.

И это было ответом на всё. Алексей выпустил Танину руку.

— Ясен вопрос, — глухо сказал он.

По стеклам стучал дождь. На столе все еще лежала маленькая логарифмическая линейка. Визирное стеклышко било в глаза Алексею отражением раскаленного волоска лампы. Словно издеваясь над ним, мелко рябила множеством делений шкала ДЭ.

Таня вернулась к себе и села за книгу, но в голову больше ничего не шло. Вдруг она вспомнила, что сегодня к ней собиралась прийти Валя. Вчера она сказала, что хочет поговорить о чем-то важном и безотлагательном. Было уже одиннадцать часов. «Наверно, не придет» — подумала Таня и снова попыталась углубиться в книгу.

Она не знала, что когда стояла с Алексеем у стола и он все не выпускал ее руку, с улицы на них смотрела остановившаяся против дома Валя. Она шла к Тане и невольно подняла голову, проходя мимо окон, в которых мог показаться Алеша. Он был перед нею и держал Танину руку. Нет, Валя не могла ошибиться. Комната была хорошо освещена, а занавески не были задернуты. Валя стояла недолго. Холодные капли дождя секли затылок. До этого она как-то не ощущала их. Вдруг сделалось холодно, почти до озноба. Валя повернула обратно и пошла к дому. В ветреную темноту из освещенных окон домов вырывались снопы света, переливавшиеся от косых дождевых струй. Вместе с дождем летели мертвые листья.

Придя домой, она отказалась от предложенного Егором Михайловичем чая, прошла в свою комнату, разделась и сразу легла в кровать.

— Все, все, конец теперь… теперь все, — повторяла она, ежась от какого-то внутреннего холода. Лежала она без сна, без мыслей, без слез. Холодно было так, что не помогало даже пальто, наброшенное поверх одеяла. Валя старалась убедить себя, что так все и должно быть, ведь она же давно знает это. Алеша сказал же ей прошлой осенью, чего же еще? Она начала беспощадно ругать себя за все, в чем была и не была виновата, за эту любовь, которая пришла не спросясь, а теперь не хотела уходить, давила и угнетала ее.

…Таня сидела все над той же страницей. Она прислушивалась к шуму дождя. На черных стеклах блестели водяные дорожки. Ветер налетал порывами. Он шумел ветвями деревьев и побрякивал на крыше отставшим железным листом.

После того, что произошло, на душе было как-то особенно одиноко и пусто. «Ничего своего нет, — думала Таня. — Георгий неизвестно где. Вернулся ли он? Он не напишет мне ничего, и я ничего не делаю, чтобы его вернуть. Вернуть! Нет, нет! Не может быть, чтобы я его потеряла! Если бы можно было поехать в Москву, увидеть… объяснить…»

Достав листок бумаги, Таня начала писать. Она не писала черновиков, не рвала в клочья только что написанное, не исправляла и не зачеркивала ничего.

«Георгия, я больше не могу так, — писала Таня. — Эта неизвестность угнетает меня. Неужели ты веришь в то, что я обманывала тебя? Я люблю и всегда любила только тебя, любила, когда ты еще ничего не знал. Эта любовь не пройдет. Я не хочу говорить о том, как ты меня обидел, хоть это и было очень горько. Моя любовь в тысячу раз сильнее любой из обид. Сколько их еще может быть в жизни, таких обид? Какая сила, кроме любви, будет бороться с ними? Я хочу, чтобы ты мог прочитать мои мысли, как читают книгу. Если бы ты прочитал их!.. Ты поверил бы мне на всю жизнь! Моя любовь с тобой, милый! Она озарит каждый твой шаг, отгонит все темное, поддержит в горе и дает силы для самой трудной борьбы. Она может все, Георгий, ждать и жертвовать в том числе. Родной мой! Я могла бы писать всю ночь, это успокаивает. Но правда тускнеет от обилия слов. Я кончаю. Обнимаю тебя и жду… жду. Твоя Татьянка».

Таня сидела над письмом, положив на стол руки и наклонив голову. Вдруг она услышала музыку: где-то играла скрипка. Таня вздрогнула и осмотрелась: уж не заснула ли? Откуда взялась скрипка? Наконец, она сообразила, что это Иван Филиппович пробует свой новый инструмент.

Сначала были слышны только аккорды, октавы, несложный пассаж, кусочек гаммы. Ровная, продолжительная нота без вибрации. Наконец, где-то на басовой струне началась едва слышная, осторожная мелодия. Она набирала силу. Звучание переходило в более высокие регистры.

Таня не могла понять, что это. Мелодия казалась странно знакомой и в то же время новой, особенной. В ней была и напевность народной песни, и что-то напоминавшее Чайковского… Глинку. Она переходила из минорного тона в мажорный, и мажорный дышал мягкой просветленной грустью, напоминавшей краски осени среди яркого солнечного дня. В минорном сквозь чистую сердечную грусть просачивались яркие, как первые весенние капли, звучания….