Такой разговор мог продолжаться долго. Но где-то в четверть двенадцатого зазвонили. Мы с Тацитовым переглянулись: кто бы это мог быть? На ночь глядя? Он явно не хотел открывать — не трогался с места. Я ждал, что будет дальше.
— Может, открыть? — голос мой прозвучал хрипло.
Звонили упорно — визгливый звук так и сверлил, разрывал воздух пустого огромного коридора. И что-то обреченное появилось вдруг в облике Севы: он повесил голову, сутулил спину, курил. Руки у него начали приметно дрожать.
— Я не хочу открывать, — совсем тихо проговорил наконец он, — потому что это могут быть силы нежелательные... — Он так и сказал: силы — не люди. И продолжал все так же задавленно: — Может быть, это — тот парень, зять хабаровских, пришел с кем-нибудь за буфетом. На который не имеет никаких прав... А может, милиция.
— Милиция? — как-то не очень и удивился я. — Ты что, у нее под присмотром?
Он не ответил, потому что все стихло. Там, в отдалении, точно в другой жизни, затопали вниз по лестнице. Мы продолжали сидеть без движения.
— Уходят, кажется. — Он промолчал.
— А что если это — кто-то из твоих знакомых? — Я перебирал все возможные варианты. — Василисков приехал из Москвы, а?..
— Знакомым я всем сказал: три звонка коротких! — возразил Сева. — А Василисков... он бы что-нибудь придумал наверняка. Да просто — оповестил бы заранее.
— Отчего же ты боишься милиции? — зачем-то стал допытываться я; что-то меня беспокоило. — Не участковый ли приходил?
Сева отметал мои предположения:
— Участковый в двенадцатом часу ночи не пойдет: он уже в девять ушел домой... О нем все известно! Могут вспомнить обо мне другие.
И в этот момент снова зазвонили. Далеко и страшно забубнили голоса: бу-бу. Глаза Севы сделались несчастными.
— Может быть, все же откроем? — И несчастные глаза быстро ответили мне: нет. В двери уже лупили кулаками.
Мы впали в оцепенение. И меня охватил беспричинный страх: я был с Тацитовым заодно, и мне, если каким-нибудь образом вломятся, несдобровать. Там, с той стороны коридорной двери, замирали на минуту-другую — отдыхали, наверно; а потом опять принимались звонить и дубасить...
— Дверь выдержит? — спросил я вроде бы спокойно, а сам нервничал, конечно. Сева не улыбнулся — лишь покривился.
Оказалось: однажды был такой же поздний приход милиции — выбивали двери, — не смогли выбить. Признался: попадал в милицию. За что же? Утверждал: беспричинно. Забирали как подозрительного на улице — за один только вид... Да какой такой вид? Он не пояснял, и я понимал, какой. Вид человека сломленного... С л о м — в глазах этих ребят — подозрителен безусловно. Держали по три часа, как предписывает закон, посмеивались, особенно не церемонились. Предъявлялись ли ему, Тацитову, обвинения? Никаких — никогда! Это была рутинная профилактика, тем более что двумя кварталами далее располагалась знаменитая Лиговка; а там шумит заполночь Московский вокзал, подкатывают такси, клубится вокзальный люд, перетекая от таксомоторов на перроны и обратно; там работают допоздна киоски и павильоны с мороженым, с пакетами на дорогу, с пирожками, лимонадом и пивом; там кричат, бренчат на гитарах, поют, обсуждают невероятные маршруты, танцуют... Иногда кого-то останавливают в толпе, просят показать документы, куда-то очень спокойно уводят. Кого повели? Кто он?..
Потом он объяснит мне еще более глубинное... В конце 60-х кто-то донес на него — в мужском кругу происходил спор о справедливости, о возмездии, — в результате, очутился сначала у э т и х ребят; возмущался без меры — и был помещен в лечебницу для ущербных духом. Месячное содержание в ней закончилось для него тем, что ему обещали п о с т а н о в к у на учет и призор вечный... Вот и вся история.
...В полночь к нам все еще продолжали звонить и стучать.
Сева не вынес неизвестности — накинул висящее тут же пальто, двинул ведро, стул, — стал открывать дверь черного хода. За первой дверью виднелась вторая, притянутая мощным кованым крюком. Между ними, в холодном тамбуре, у него хранилось кое-что от прежних трапез, но — забытое, скукожившееся.
— Куда же ты?
— Выйду посмотрю... — говорил он, как показалось, бессмысленное. — Отсюда можно пробраться на чердак соседнего дома и выйти из другого подъезда...
Чердак соседнего дома? Я знал — видел из кухонного окна: соединялись дома под углом, нерасторжимо; ближайшие мансардные окна в угловом закуте не освещались, стекла были частью побиты, — думалось так: квартира там брошена. Сева объяснил: черный ход выводит на короткую лестницу-галерейку, откуда есть лаз... И он исчез. Я подождал немного и, не отдавая себе отчета, закрылся на крюк. Теперь я был один.
Я был один... Как случилось, что ты оказался в западне? — спрашивал себя. Ничего не понимал: события многих лет — пожалуй, начиная с института, — и последних дней оставались загадочными, без света разумения. Жизнь подвела к этой минуте, не к другой. Справедлива ли была она, ломая тебя, унижая ежедневно? Ответа не находил. Ответом могло быть следующее: а сам ты всегда ли был справедлив?.. Ответ-вопрос. Из коридора пришло молчание — не звонили и не стучали. Но я точно заледенел в неверии: минуте не верил. Отец... Это молодость твоего отца дозванивается до тебя, говорил себе, дом с башней в высоте, помнящей и по сию пору Высшие женские курсы Лохвицкой-Скалон, вятское замечательное землячество... Бредни, бредни!
Сева потом говорил: звонят — и по характеру звонков он вполне представляет звонившего. Если долго, настырно — значит, звонивший знает, что квартира пространна, пустынна, что он, Тацитов, может где-нибудь спать... После дежурства.
Неверие мое подтверждалось: снова неутомимая железная глотка посылала звук режущий, убивающий мысль, доканывающий остатки живого чувства. Я уже ничего больше не хотел — безразличие, безразличие затопляло все вокруг; мое прошлое уходило под воду, и вода с металлическим плеском смыкалась у меня над головой... Еще прошло сколько-то минут — я потерял им счет, — и за дверью черного хода завозились, я различил голос Тацитова:
— Виктор, это я, открой!..
Он появился из черной дыры с выражением не то ошеломления на лице, не то с чем-то другим... На черном рукаве пальто белела черта, точно знак того места, где чертят...
— Там черт ногу сломит! На чердаке этом... А спички я не захватил, — говорил он, в то время как я смотрел на него во все глаза.
— Что же там было? — спросил я тихо; только сейчас я понял, услышал всем своим существом, что в коридоре — ни звука. — Кто к нам приходил? Тебе удалось?
— Удалось! — подхватил он. — Я же говорю: ход сложный, но ход знакомый, — не раз использовал!..
С чердака он попал на лестницу соседнего дома и вышел во дворе из чужого парадного. Прошел под аркой. На улице он заметил машину, которая стояла у бровки противоположного тротуара; к ней через трамвайные пути направлялись какие-то люди. Все разъяснилось! Это были дежурные сантехники, а машина — из аварийной службы. Вызывала их соседка, что живет этажом ниже: у нее протекло. И она думала, что вся причина — в тацитовской квартире...
— Как же ты им представился? Появился перед ними ночью...
— Выдал себя за еще одного соседа.
Я не знал, что и говорить; мне было тяжело от пережитого, но тяжесть эта отлетала. Он уверил их — и потом все действительно подтвердилось! — что причина в другом: прохудился отлив, вынесенный далеко вперед у мансардного окна, где скопился сейчас мокрый снег. Снег и виноват в протечке — у соседки комната выехала передом под этот отлив, он ее накрывал! И если кровельщики снег назавтра спихнут — ночью кто же полезет? — у соседки будет в порядке... В доказательство сказанного он предложил аварийщикам содействие — пойти вместе и посмотреть.
— То есть как? — спросил я, не понимая. Ведь он выдал себя за соседа, притом, входную дверь намертво держал крюк.
— Я же звонил тебе, — сказал он, как-то темно улыбаясь, и улыбка его не понравилась мне. — Три звонка... Условные! Думал, ты поймешь...
