Как-то, один на один, я его спросил:

— У каждого своя история, свои причины... Это понятно. Но отчего мы все куда-то стронулись, едем, едем — и нет нам остановки?! Ведь и на это должны быть свои причины?

Иван Иванович насмешливо взглянул на меня и показалось в этот момент, что на меня взглянула, как бывало не раз, Россия черная — со всем своим прошлым... Боже мой, с лагерями да зонами, «операми» да тихушниками! Надо же — экую наивность явил, спрашивая.

Он поспешно набросил на плечи телогрейку, словно ему стало вдруг холодно.

В самом деле повеяло холодом.

— Причины, кручины... — зло передразнил он. — Ишь ты — вопрошатель! Мне больно... — тут он потрогал свой шрам на лбу — ...что все без меня живут, никому дела до меня нет! Можешь ты это понять?

А потом я услышал от него невеселое:

— Вот и пошел я — пёхом и как придется! — хоть людям надоем, как ни-то вспомнят! Не могу же я сделать ничего такого...

Усмехнувшись и шевельнув бровями, Костин прибавил:

— Только много нас таких — надоедал!.. Вот и посмотри: где же моя жизнь? была ли она?

После этих своих слов он как бы очнулся. Улыбнулся, словно выхлопотал себе эту улыбку. Взглянул на меня внимательней.

— И все в задор говорит, и все в задор, — противным голосом передразнил он кого-то, совсем уж развеселясь.

Что-то я ему говорил... «Надо бороться!» — «Да за что же бороться?» — ликовал Иван Иванович все в том же тоне противного веселья. «Да вот хотя бы за то, чтобы можно было все сказать!.. О бичизме нашем проклятом, родном...» — «Все сказать? — перебивал он лихорадочно. — Легко ли? Ехал я тут в автобусе, слышал об одной, и тебя, Люляев, поминали. Хочешь, скажу?» И стал он ловко передавать то, что слышал о Наде и обо мне, о связи ее с прорабом-латышом... «Где теперь Надя, где она? — орал он чужим голосом. — Промышляет в Беломорске», — отвечал сам себе с притворной, бешеной грустью. «А чем она промышляет, чем?» — «Промышляет...» — клокотал смехом, чуть не стелясь передо мной.

Выдержал паузу и уронил последнее: «Вот тебе и «все сказать»!.. Легко ли?»

И тут я вспомнил почему-то не Надю, не сплетни о ней, которые и до меня доходили, а другое: распахнулся совсем уж гигантский зал пригородных поездов Рижского вокзала, и увидел я опять себя на скамье, греющегося в обнимку с кем-то... Попытки согреться и уснуть. Дело было в октябре, до сердца пронизывал холод. Та, которая называла себя литовкой. В ней все было преувеличено: руки, ноги, бока ее, груди, пухлое лицо... Обнявшись с ней, мы ощущали нашу мизерность в этом зале, потерянность. Никому мы были не нужны! Какая-то женщина поглядывала на нас остро, любопытствуя, все перегибалась, высовывалась со своей скамьи. А зал был непомерно огромен, словно городскую площадь крышей накрыли, и почти пуст. Зачем здесь были мы, бесприютные (на гостиницу и не надейся!); зачем нам не давали покоя все эти вокзальные служащие, всяческий люд в форменной одежде, следивший, чтобы мы не уснули?..

Потом литовку увела милиция: оказывается, ее знали раньше (вот тебе и никому не нужны!). Оторвали ее от меня, и пошла она едва ли не своей охотой, подхватив чемодан и не оглядываясь. Что это было? И кто была она? Холодно в Риге таким, как я, октябрьской ночью, холодно. Оперся я затылком о спинку скамьи и одновременно втянул голову в поднятый воротник пальто, пытаясь хоть немного забыться. Да где там! Любопытствовавшая женщина, потрясенная всем увиденным, стала выговаривать мне: почему-де я не заступился за «эту девушку». Но мне нечего было отвечать. И в самом деле, что тут скажешь?

— А еще обнимался...

Дообнимался. Оправдывайся же, если сможешь! Да тебе во всю жизнь не оправдаться перед всеми, кто сейчас виноватит тебя. Холодно. Оставшуюся часть ночи я провел, блуждая по пустому городу, а к утру падал с ног от усталости.

...И было еще вот что: звонок Ангелины, но после всего — после заочного разбирательства, которое провел сноровисто и без лишней волокиты беломорский судья Бубенцов, — из Москвы пришло ее согласие на развод. В Беломорске, в переговорном пункте, куда меня срочно вызвали, — долгий разговор с экскурсами в историю нашей с ней жизни, взаимными обвинениями, покаяниями. Потом, через несколько лет, она спросит при встрече: «Почему ты все-таки подал на развод?» И будет с напряженным интересом, словно намертво все позабыла, ждать ответа, объяснения, как будто ответ и объяснение могут что-то еще изменить... И станет искренне удивляться, когда ты пожмешь плечами, пробормочешь невнятицу. Что же там объяснять! Ведь все ясно и так. И было ясным уже тогда, на аспирантской свадьбе: не жить нам вместе!

Дела между тем у нее станут идти все лучше, хотя и не без заминок (будут еще трудности с защитой диссертации из-за домогательств профессора Сигубова, ее руководителя, домогательств почти в открытую, с обещанием устроить завотделением гастроэнтерологии в одну из престижных столичных клиник). Очень скоро она удачно выйдет замуж и у нее родится ребенок — мальчик.

А у тебя жизнь и в самом деле будет, как ты и хотел, необычной: договор тринадцатый — красным карандашом это число на обложке черканули — тебя отпустит; гидростанцию малую из каскада на Выг-реке вы достроите; и снова в большом городе в старом доме, подлежащем скорому сносу, откроется какая-то притемненная комната, а там — висящая на затертых обоях карта-простыня, покрытая натужными жилами рек, с накинутой красной, частой сеткой железных дорог...

Но карта, карта — как она стара! Ее в ослеплении надежды и в час без просвета касались руки, вспотевшие от волнения. Тяжелые ладони неумело упирались в нее, как будто дивились простору жизни, а пальцы ловили скользкие кружки, звучащие именами отдаленных мест. На таких именах от судорожного поиска остались черные следы. Незаметный человек с небрежным лицом переспросит из-за стола:

— Куда вы хотите вербоваться?..

1977

Холода взялись сразу, едва прошли ноябрьские праздники, уже к середине ноября стояла настоящая зима с большим снегом, почти непрерывными морозами; а в день отъезда в Шайтанск мело с утра, и мало-помалу разыгралась нешуточная метель. Ехать в Кустанайскую область за шестьсот километров не очень-то и хотелось, но Чайковская, начальница, настояла, потому что иначе пришлось бы ехать самой — Валерьяновна, товаровед, экспедитор и кто угодно, отпадала из-за бронхита.

И вот теперь над станцией Полетаево висело как бы распятое морозом, вечернее солнце с острыми короткими лучами вверх и вниз — в виде веретена; все дымилось, метелилось. В холодном купейном вагоне, где было всего-то пять пассажиров, проводница затыкала щели в оконных рамах полосками белой тряпки и замазывала поверх цветным пластилином; а в узкой пустоте коридора клонилась и никак не могла насмотреться в окно какая-то высоконькая в красном осеннем пальто со стоячим воротником. Она так и останется в коридоре до Кустаная, и я еще подумал: в чем ее загадка, кого она ждет и что она может видеть в окне, кроме собственного неверного отражения, убегающих в движущемся свете остолбенелых берез да снежной дымящейся целины с блестками вблизи вагона, от которых совсем не весело и, право слово, щемит сердце?

Железнодорожник в Троицке ходил с фонарем по соседнему пути, и в свете этого фонаря по рельсам, казалось мне, скользила жестокая, беспощадная ясность понимания того, что со мной было и будет; а сам человек не был виден, только угадывался, и беспокойно думалось, что это сама промороженная тьма тут шатается с фонарем, отыскивая настоящую, непридуманную сердцевину жизни. Тронулись дальше, и открытая и ярко освещенная дверь какой-то путейской дежурки выпадала в иной мир, непохожий на все окружающее; но имя этому миру дать было затруднительно...