Что-то я говорю о ефимовских красках, сравнивая их объемность с объемностью летящего света. Почему же я в своей взрослой жизни ничего не знаю о них?

— Очевидно, моим современникам они не пригодились, — отвечает Ефимов все так же глухо. — Время было черно-белым в своем цветовом решении. О крови я не говорю. Людям приходилось выбирать: жить или умереть... Люди ценили только ощутимую пользу — не мне винить их!

— Значит, ваша жизнь была бесполезна?

— Ах, ах, — произносит он без улыбки, — долго же пришлось ждать, когда вернется пропавший из нашей квартиры мальчик. Вы пришли — значит, я не напрасно жил...

— Человек смертен, — мой голос от жалости к самому себе пресекается. — Вы могли не дождаться!

— Может быть, меня нет? — обращается он словно бы не ко мне, а к кому-то у меня за плечом, и обращается печально. — Неужели в ваше время тоже умирают мальчики?

— Увы, наше время неблагополучно! Более того, наше время подвержено опасностям...

Черты лица его комкаются, он становится меньше ростом — сутулится. Отвернувшись, что-то бормочет, стариковское проступает в его фигуре стремительно и неотвратимо.

— Некому вас пожалеть, — слышу в его бормотании, — некому! — Блаженны милосердные.

Краски в комнате становятся все глуше и глуше, выцветают, теряют свою стройность. Ефимов зажигает спиртовую горелку. Жестом факира усмиряет невидимо взметнувшееся пламя. Все же огонь лизнул ему руку. Морщась от боли, он говорит, голос его звучит устало:

— Мы на всем обжигались. Обжигались на вере и безверии... Вы уже выросли, я могу вам это сказать! Несчастия косили нас, несправедливость стучалась к нам в дом. О, будь проклято племя доносчиков, сексотов, мучителей!.. Отравленная, гнилая кровь!.. Мы изживали в себе задатки великие, — он приближает ко мне лицо, — или — мечтания одни? Пустые мечтания?

Кажется, он меня спрашивает и боится услышать ответ.

— Все мы мечтатели, — бормочу я утешительно.

— Нет, — выпрямляется он неуступчиво, — я боролся! Я не терял даром мои лучшие годы! И даже война, даже война... Пусть меня уничтожат! В лагерную пыль!..

Разбойничьи глазки его выразительны, в них похвала самому себе, вызов. Чему же и кому? Должно быть, времени, месту. Всем вместе и никому.

— Вот — дело! — Мой сосед указывает на стол с химической посудой. — Вот во что превратились мои мечтания!

Сизо-алая, чем дальше, тем больше голубеющая капля какого-то вещества дрожит, студенея, на донышке пробирки. Такие же пробирки, голубея, дрожат в глазах Ефимова.

— Быть может, я дам людям искусственную кровь, — наконец проговаривает он. — Не надо будет брать у доноров... Спасение для многих. Новая кровь, я ее создам!

Влетает в комнату как бы извне бормотание, бормотание: другое происшествие, не имеет значения, иное измерение, другой жизни случай; но почему она голубая? — голубая кровь? Знамо, почему. Дело чести, стало быть, дело совести.

Кажется, он про меня забывает: углубляется в свою работу — не присаживаясь, горбит плечи над столом. Тут только замечаю: на бумажной дести у него шевелится белая мышь. Вспоминаю, мышь была прирученной, заласканной. Единственной, кого любил этот нелюдим...

В холодные ночи, когда в его сны приходила блокада, он согревал любимицу на груди. Еще и теперь слышу произнесенное им:

— Вы думаете, молодой человек, что это обыкновенная белая мышь. Вижу, вижу по вашим глазам! Так вот, ошибаетесь. Перед вами белая мышь русской интеллигенции!..

Но мне покоя не дает голубая кровь. В последнее время о ней не вспоминали. И забывая, заматывая в лабораторные, исследовательские или следовательские закутки (натурально, и следственное дело заведено), губили. Сизо-алая, чем дальше, тем больше голубеющая...

Только это уже не Ефимов в ванной комнате сам с собою — или со мной — говорит. Бормочет радиорекордер «Филипс». И голубую кровь теперь кто-то назвал так: перфторан.

Ефимовскую же белую мышь, которая, похоже, сознавала свою причастность к миру русской интеллигенции и вела себя соответственно, то есть позабыв природный страх, — вскоре придушила молоденькая кошка Жоска. Это была ее первая победа — и последняя. Кто-то прищемил Жоску, как подозревали, дверью. Наша квартира грешила на Ефимова...

И потом, когда, случалось, он говорил, прикладывая руку к голой, в распахнутой телогрейке, груди: «Извините меня великодушно!» — ему не верили и не знали, что отвечать.

Открой форточку и услышишь голос человека на поселковой улице, отражаемый от стен, звучащий с усилением и глубиной, низкий и сильный голос. Рядом с ним — детский, вторящий ему. В соседстве этих двух голосов, в двуединстве их — вся глубина апрельской ночи. Не Чернопятов ли это с кем-то из Казачкиных мальчишек?

Если Чернопятов, то — «Что же ты, Чернопятов?» — слова эти вместе со мной готова, кажется, прокричать и сама апрельская ночь!.. О Казачке Нине мы промолчим вместе с ночью...

Висел сегодня на монтажном поясе над ревущей, смертной, если сорвешься, водой; ноги — на площадке в две человеческие ступни, только и уместились. А ведь надо еще и работу работать! И вот то грудью, то животом давишь, давишь на отбойный молоток, вывесив себя на цепи страховочной, вырубаешь дикое мясо лишнего бетона. Кто-то ошибся, а уж ты ошибиться не должен. Это и называется опасной работой.

Подошел бригадир Лешка Голованов — поверху. Поглядел, покраснел и вспотел даже: забеспокоился.

— Смотри, Люляев! Пояс хорошо держит?

— Должен держать.

— Должен-то должен... Ты одной-то рукой страхуйся вот здесь, страхуйся!

Если так, как он советует, за верх бетонный придерживаться, то ничего толком не вырубишь. Придется уж по-своему, как приладился.

Все же, пока бригадир стоит над душой, больше вперехват руками работаешь, дотягиваешься: тоже надо и бригадира уважить. Ведь и Голованов тебе дурного не посоветует, если разобраться. Хоть он и не ровня Артюшину, например. У того — удачливость, бойкость.

Бетон подается скупо, но все же подается. Опасность веселит сердце — это не придумано. «Вот, — думаешь, — погибельное дело. И куда сунулся, куда? Ан ничего, обопремся, да хоть бы и о самый воздух, осилим!» Игра духа над бездной. И вся жизнь твоя кажется в этот миг тебе, как вот звенья монтажной цепи. И чья-то жизнь от твоей зависит.

А было у тебя так, что ни от чего иного твоя жизнь не зависела, как единственно от благорасположения случая, принявшего обличье человека с ножом... Их явилось тогда перед тобой в полутьме ржевской привокзальной, возле железнодорожного клуба, человек шесть-семь. Главарь, высокий, статный, выступив из полукольца отрезавших тебе путь, ударил с подседа, снизу — ударил ножом в живот. Ты стоял перед ними беззащитным, руки в карманы плаща... Нож прошел между пальцами, прошив только кожу. Только кожу да всю одежду. Повезло тебе, смерти ты еще не заслужил. Ее, косую, тоже надо заслужить.

...На то место, где я  у п и р а л с я, краном уложили балку.

Но заслужил ли ты жизнь?

Слушаю ночь. Труба запела в отдалении, сразу взяла чисто, стала поднимать выше и выше. Мучительно-знакома мелодия. Одинока в ночи труба. Кто же это? Неужели молодой Хомченко? И он играет для меня? Хомченко обещал это сделать, а я не поверил, хотя голос внутри твердил: «Он тебе правду теперь говорит».

— Хочешь, я сыграю для тебя? — говорил Хомченко, и на лице его бродил неуверенный свет. — Стройка к концу идет, уедешь ты... Скучно без тебя здесь будет! И вот я в честь тебя сыграю — приду попозже.

Слова эти были прекрасны сами по себе. И не возгордился я ни на минуту, а горячо благодарил всех, с кем довелось вместе жизнь делить, в себе благодарил — правых и неправых, счастливых и несчастных, удачливых и заведомых неудачников. И бригаду: Ивана Козлова, Зенкевича, Алексея Карпова, бригадира Голованова, Славку Смелко, Гришу с вечно разбитым носом — Пиболдика, Саньку Композитора, малого Евтифеева, Мишку Настина, молодого Хомченко, Андрея Хохла с братом, Веру и Валю, Митю-с-медалью, Валентина Недомерка, Копченого, Капустина, Кольку Бондаря, двоих Свояков, деда Савкина, Пименова...