Мысленно я представил сначала себя, угнетенного происходящим, а потом его — по ту сторону страха. Мы помолчали. Не мог же я сказать ему, что все звонки слились для меня в те минуты в один звонок, бессмысленно-тягостный, пытающий!..
И тут я услышал, как во дворе с шумом пошла с крыши очередная снежная лавина.
«Василий Сергеич и Элем» — эта тема меня волновала. Так же как и «Тацитов и Питер». Занин необъяснимо, как я считал, тянулся в ту компанию; оттуда приходил возбужденный — и возбуждение могло длиться несколько дней; но и словно бы крепко помятый. Между прочим, принес известие л и ч н о е: некто всезнающий, сидя у Элема, меня порицал. Главная моя беда, оказывается, — всю жизнь вожусь не с теми, с кем надо бы; всякие там... — он назвал несколько, преимущественно еврейских, фамилий — дружба с ними, «с этой тлей», как он выразился, — не тот путь! Его фамилия была Кусков, мне она ни о чем не говорила. А вот Кусков, как я понял со слов Занина, многое, если не все, обо мне знал. В том числе такие подробности моей биографии, которые предполагали дотошное, может быть, многолетнее внимание к моей персоне, исключительную, если не сказать больше, заинтересованность... Хотя Наборщик портретов и пробовал меня разуверить. «Преувеличиваешь! — говорил он, засматриваясь через очки в некую, ему одному видимую, точку. — Не много ли чести тебе будет! Обычные — разовые — сведения о твоей милости: где учился, на ком женился...» — «Где сорвался, да почему сломался... — подхватывал ему в тон. — Нет, друг Вася! Упрощаешь, любезный». — «Ну, не знаю, не знаю... — говорил Занин. — Ты сегодня чего-то распалился. Какое-то распаленно-воспаленное у тебя нынче воображение. Остынь! А лучше плюнь!» — «Это у него хобби такое, должно быть, — не унимался, продолжал я. — Один коллекционирует закаты, виды, допустим, из окошек... А Кусков — виды на меня! Мою подноготную...» — Я этот разговор наш запомнил.
Не все складывалось гладко и у Занина с Элемом. Вася безоглядно увлекался: приходивших к Элему, с кем делил застолье, старался разговорить, «растрясти», как он выражался. И растрясал! Например, завелся с его подачи известный в городе Атаманов. Огромен и слоноподобен Атаманов, хотя теперь-то он, конечно, подусох, на пенсии; а еще недавно — ого-го, не подходи. Ходило под ним управление крупное, территориальное, на три области. Размашисто влеплял Атаманов прозвища подчиненным: что-нибудь вроде «жеребца стоялого». С одним таким «жеребцом стоялым» я был знаком... Звали его Сергеем Алексеичем. Славы вкусил Атаманов, тем более что побывал и того выше — во вторых секретарях!.. Пока не сверзился вниз головой. Атаманов сидел у Элема гороподобно, но пил по-свойски, по-пенсионерски. Задумчиво гудел, ронял ленивые фразы. Много курил. Элем перед ним — мой человек из «Облфото» все пытался передать поразившую его картину, — так вот, Элем сыпался перед гостем хохотком, вертелся мелким бесом. От удовольствия лицезреть, принять у себя... Еще бы! Атаман! Не погнушался. Успевал таскать и опорожнять пепельницу — пусть и полупустую... А как еще он мог выразить то чувство громадного, неистребимого никакими превратностями судьбы уважения, которое требовало сейчас выхода? Любил Элем всю жизнь сильных мира сего! Что с того, бывшие они теперь или небывшие!.. А тот гудел, гудел, да и выгудел: о тракторном заводе в войну, в самые первые месяцы, год-два; про разговор со Сталиным по телефону — он в качестве начальника цеха...
Спрашивал Сталин о танках, положение было сложное, а он возьми и брякни: люди в цехе падают, мрут от истощения на рабочем месте. Сталин: рядом Курган, он помнит, там должно быть масло, продовольствие — неужели нельзя ничего сделать? «Я надеюсь, товарищ Атаманов, что вы найдете выход!..» Таков был смысл, а за точность он не ручается... Атаманов захлебнулся тогда безумной мыслью: обещал он невозможное. После телефонного разговора было чувство: словно расплавленного металла налили в глотку, — свой собственный ответ-обещание мукой мученской стоял, не давал вздохнуть. Как же трудно было выполнить его, если б кто знал! Но — додумались заводские. Он, Атаманов, грохочет тяжелой рукой по столу. Вышло у них так, что повезли они в Курган два чемодана. Всего-навсего. А в них, в этих фанерных объемистых чемоданах, — кресты. Нательные! Был такой Тришка хитромудрый — выяснил: обнищал Курган на кресты... Ну и отлили — честь по чести. Привезли, а на обмен просят масло, битую птицу; кресты идут нарасхват, с руками отрывают... Почему это происходило? Так смерть же гуляла — кресты надобились. Доставили то, что обменяли, на завод. Лучших в цехе по выработке стали награждать — крохами этими подкармливать. Но прежде получили кое-что сами: выговоры по партийной линии, — донеслось о крестах куда надо в рекордный срок... Били беспощадно за такие грехи. А ему уж это было не битье! Сталин потом справлялся, узнал про кресты и выговоры. Все прошло. А смекалку вроде бы одобрил. И не один еще раз отливали кресты и возили в Курган.
Атаманов, разговорившись, и всесильного душегуба вспомнил — Берию. Как приезжал в те же годы со свитой на завод. Шел он по цеху, хвост — за ним. Увидал среди смази заводской, черноты однообразной одну работницу в яркой косынке — очень может быть, что и красной, — увидал молодость, кудряшки, живую, глупую радость в лице. «А это что?» — Ледяное пенсне поворотилось к ней... Так и запечатлелось навсегда: живое, глупое и смертельный лед, режущий.
Увлеченность Занина элемовскими бывшими претерпевала изменения. Как-то один из них, будучи сильно не в себе, начал: «Привезешь их, врагов народа... Приведешь к себе в кабинет...» — больше он ничего не успел сказать. Элем среагировал мгновенно: метнув взгляд на Василия Сергеича, кулаком грохнул по столу: «Замолчи! Замолчи сейчас же!» И тот заткнулся. Тучи над Наборщиком портретов сгущались. И когда в некий момент — в безумии подпития — он закричал им всем в лицо: «Гады вы все тут! Гады!..», кто-то безликий взял железными пальцами его запястье и вывернул, заломил ему руку. Вытолкали, выбросили на улицу.. Долго он после того случая глаз к Элему не казал. А когда зашел снова, спустя несколько месяцев, тот встретил его приветственным смехом, одобрительным.
Мне особенно интересны люди промежутка — имея в виду промежуточное состояние истории... «Вот человек промежутка!..» — говорю я себе. Как Тацитов бы сказал: человек среднего пути... И Наборщик портретов кажется мне тоже человеком промежутка. Мы еще изменимся, перетолчемся! Но что будет дальше? — вот вопрос, который не дает мне покоя. Что будет с нами со всеми?
Занин влюбился, — и это было удивительно. Он стоял передо мной, я видел восторженное выражение на его похудевшем лице и не знал, что сказать. Предупреждать его было глупо. До этого — его комната в районе вокзала, с кучей грязных рубах, тазом с водой, — я помешал его стирке... Вася сказал странность: лишился костюма, сидел дома без брюк. Разгадки не было. Бог с ней, с пошлой разгадкой! Загадочны были и его блуждания вокруг да около драматического театра (он проговорился), особые отношения с Шекспиром. По-моему, он подходил к Шекспиру, установленной там мальчишески стройной скульптуре, блажил, вглядываясь в черноту его чугунного лица с мелковатыми, по воле литейного мастера, чертами, и я не поручусь, что не задавался вопросами о смысле жизни. Что он собирается делать? Идет сейчас в недра фотографического полуподвала, и я его должен подождать. А потом он все расскажет... Фотография была через дорогу, и он переходил ее наискосок — молодо, не оглядываясь на машины. Полуподвал с фотографией и в моей жизни сыграл свою — пусть и косвенную — роль. В мое время там заправлял всеми делами влюбленный фотограф, я ревновал, он был опасен. Влюбленность не мешала ему иметь гнусные поползновения... У него была мания: запечатлевать жизнь как она есть — то есть без покровов. Может быть, он и теперь там — я не знаю. И нет никакой охоты узнавать.
Василий Сергеич, появившись с потертым саквояжем (а уходил без саквояжа), начинал рассказывать, как недавно он должен был срочно лететь а Москву, а затем так же срочно возвращаться:
