— Для меня это не важно.

— Зато для него важно, — сказала она, встряхивая меня за плечи. Потом она тихо заплакала. — Теперь я все потеряла, никогда больше я не смогу смотреть в глаза отцу и прихожанам тоже. Я ничем не лучше других девушек, которые ходят по пивным и вешаются на шею первому встречному. А ему это нужно было просто для того, чтобы перед тобой похвастать.

— Ему казалось, что так он лучше всего меня оскорбит, — сказал я.

— Ах, Артур, ты так думаешь? — спросила она, глядя на меня со слезами. Я обнял ее, и она прижалась ко мне всем телом. — Ты мне очень нравишься, — шепнула она. Ее руки поползли вверх по моим, сжали мне плечи, и тут уж мне ничего не оставалось, как поцеловать ее. — Ах, если б ты раньше так меня поцеловал! — сказала она. И с улыбкой отстранилась от меня. Мне хотелось целовать ее еще и еще, взять от нее все. Но она, вызвавшая во мне такую бурю, была совершенно холодна, спокойна и рассудительна. Это меня остановило.

— Никогда не поздно поправить дело, — пробормотал я. Но она не двигалась. Вмиг она словно превратилась в камень. Будто какой-то кран закрылся. Ни о чем другом я не мог думать. Закрылся для меня, но не для Носаря. До сих пор не знаю, что было у нее на уме; то ли мы вдруг оба вспомнили, что в тот первый раз с ней был Носарь, а не я; то ли она просто играла со мной по-другому, держа меня на вторых ролях, потому что так ей казалось вернее. Этих женщин не разберешь.

Крабу Кэррону не на что было надеяться, и, по общему мнению, он сам не хотел жить. Любопытно, что многие ему сочувствовали, хотя его родичи не унимались и кое-кого здорово отделали, да и в суде старик Кэррон закатил колоссальный скандал. Когда судья огласил приговор, старик вскочил и стал орать, что его сын хороший, а девка этого заслужила, и, если Краба повесят, он всех поубивает — судью, присяжных и палача. Газеты потом напечатали фотографию — он потрясает кулаками за дверьми зала суда, а из-за его плеча выглядывает Носарь. Я знал, что Носарь изобретает всякие планы, мечтает, как он, будь в нем росту футов двенадцать, разнес бы все здание суда, схватил Краба в охапку и утащил его. Или подождал бы, пока его выведут на эшафот, и налетел с вооруженным отрядом, а не то проломил бы ворота и въехал на танке прямо во двор суда, открыв ураганный огонь, или же сделал бы подкоп под тюрьму в милю длиной. Но он стоял, сжав кулаки, в такой позе, что сразу видно было — надежды нет никакой, и он это знает.

И все же я ожидал чего-то. Мне казалось — вот разверну газету и прочту, что брат Кэррона убил какого-нибудь шофера и врезался на грузовике прямо в тюрьму.

Так что вы, я думаю, поймете, почему я не выходил из дому в тот вечер. Все мы об этом думали. Все чего-то ждали, хотя до утра это произойти не могло. Моя старуха гладила белье, а Гарри чинил часы. По радио как раз передали сигнал — девять. Я читал Герберта Уэллса, понимая одну фразу на две страницы, как вдруг Гарри поднял голову, вынул из глаза увеличительное стекло и сказал:

— Кажется, стучат.

— Наверно, ветер, — сказала моя старуха, но все же пошла поглядеть. Вернулась она бегом. — Это он!

— Позови его сюда, — сказал Гарри.

— Звала, он не идет, — сказала она, а я уже встал и пошел к двери. — Будь осторожен, Артур, — предупредила она меня.

— Брось, — сказал Жилец, снова вставляя стекло в глаз. — Постучался человек, которому нужна помощь… Ты, Артур, скажи ему, что чайник закипел, может, он захочет чайку выпить.

— Спасибо, Гарри, — сказал я и вышел в темный коридор. Это, конечно, был Носарь, он стоял, прислонившись к дверному косяку, и поглаживал нос. Лица его видно не было. Он отвернулся от уличного фонаря и стоял в тени. Я протянул руку к выключателю.

— Не надо, — сказал он. — Как делишки?

— Так себе.

— А у меня совсем дрянь. Хочешь пройтись?

— Моя старуха зовет тебя чай пить. Пошли?

— Нет, уж лучше буду ходить, покуда ноги носят, — сказал он.

Я надел прорезиненную куртку и сказал дома, что ухожу.

— Только смотри без фокусов, — сказала мне мама.

Как сейчас ее вижу — она глядела на меня поверх перевернутого утюга.

— Он хочет пройтись, — сказал я.

— Помоги ему бог!

— Ключ у тебя есть? — спросил Гарри. Я кивнул. — Пройдите десять, двадцать миль. Покуда мозоли не набьете.

У меня было два шестипенсовика, и я в первом же автомате взял плитку шоколада. Это было на береговом шоссе. Неподалеку была почта, а на ней большие часы. Пока я покупал шоколад, Носарь не сводил с них глаз и все время вздрагивал; уже на второй раз я понял, что вздрагивает он вместе со скачком минутной стрелки. Мы повернули в другую сторону. Хотя наступил уже конец октября, было не холодно. Погода стояла мягкая, и никто не заметил, как подкралась осень. Мы шли к реке. Два раза он спросил, сколько времени, и я проклинал себя, что не оставил часы дома. На третий раз я понял, что он спрашивает у каждого третьего фонаря. Я снял часы с руки и сказал, что они остановились. Было половина десятого, и я, сделав вид, будто завожу их, перекрутил пружину. Когда я снова их надел, они показались мне тяжелей свинца, и я боялся, как бы он не заметил, что они перестали тикать.

— Вот бы и ему с нами пройтись, — сказал он. — В последний разок. Он вскочил бы, обрадовался, хотя никогда не ходил пешком, если был автобус или попутка.

— Сочувствую тебе, старик, — сказал я.

— Ладно, ты не обращай внимания, — сказал он. — Тут уж ничего не поделаешь, только и остается ходить… Видал когда-нибудь, как львы и тигры ходят по клетке? Вот и я так же. Как думаешь, оттуда, сверху, глядит кто-нибудь на нас или на него?

— Честно, Носарь, не знаю.

Он посмотрел на небо.

— Черт знает как далеко до этих звезд, — сказал он так спокойно, что я удивился. Я тогда не знал, что можно быть в лихорадке, а говорить медленно, твердым голосом. — Как думаешь, есть им конец?

— Никто этого не знает, — сказал я.

— Выходит, кто бы оттуда ни смотрел, все равно он ни черта не увидит, кроме двух точек, которые еле ползут, будто и не двигаются вовсе?

— Если между ним и нами нет еще живых существ, — сказал я, — мы, пожалуй, кажемся ему побольше точек…

— Вот то-то и оно — если, — сказал он. — Похоже, что там, за звездами, вообще ничего нет. Кто-то завел пружину, сделал свое дело и ушел. Как тот, кого назначили назавтра сделать это. — Он переменил разговор. — Я жалею о том, что сказал тогда, помнишь, на крытом рынке. Хотел бы я, чтоб это была неправда.

— Слушай, Носарь. Я тоже жалею. Но это была правда — то, что ты ей сказал.

— Все равно, — сказал он. — Не должен был я этого говорить.

Прогулка вышла лучше, чем я ожидал, честно сказать, где-то в глубине души мне было даже приятно. Мы дошли до бетонного мостика над рельсами, по которым проезжали вагонетки с углем. Он посмотрел на небо.

— Надоело идти по дороге, — сказал он. — Пойдем по шпалам?

Мы спустились к насыпи и, повернув на север, пошли по обе стороны от рельсов.

— А как та, другая? — спросил он вдруг.

Надеясь отвлечь его от мрачных мыслей, я рассказал про Стеллу. Когда я кончил, он свистнул, потер нос и усмехнулся.

— Да, брат, — сказал он, — для мечтателя тебе уж слишком часто везет.

На миг он вдруг стал прежним Носарем.

— Вот что, старик, послушай моего совета, — сказал он. — Ни с кем больше так не откровенничай.

— Это почему же? — спросил я.

— Рано или поздно какой-нибудь ловкач вроде меня в дураках тебя оставит, — сказал он. — Сделает из твоих чувств дерьмо собачье, уж это как пить дать. Больно ты доверчив!

Мы долго шли молча.

— А знаешь, я ведь наполовину испанец, — сказал он. — Я не стал бы говорить про это, не до того мне сейчас. Но никогда не знаешь, что тебя на плохую дорогу толкнет.

Спуск был длинный, и мы шли долго. Но по маяку на востоке я определил, что прошли мы всего миль пять-шесть. Одно место показалось мне похожим на высоту 60. Там была груда пустой породы, бульдозеры вгрызались в нее, убирая красный, тлеющий шлак, и все вокруг изрыли. Они выкопали целые кратеры, прорыли траншеи, нагромоздили хребты и горы с тупыми вершинами, а шлак все еще тлел. В темноте похоже было, будто глядишь в раскаленный горн, и ветер доносил запах тухлых яиц. А подальше была башенка — шахтный ствол, обнесенный кирпичной стенкой.