Дело было так: у дороги стоял одинокий дом. Знаете, бывают такие дома с двумя большими колоннами, а на них здоровенные шары — таких я сроду не видал. За домом был садик, такой светлый и уютный, что у меня сердце дрогнуло. Оставив велосипед у ворот, я поплелся по дорожке. Она вся поросла мхом, таким густым, что казалось, идешь по ковру толщиной дюйма в три. Я хотел только в окно заглянуть. Оно притягивало меня, как магнит. Я быстро заглянул туда и отдернул голову, как испуганная птица, когда клюет, но понял, что бояться нечего. В комнате у телевизора сидели женщина и девочка. Они смотрели телевизор и мотали шерсть. Знаете, как это делается — одна держит, другая наматывает клубок. Держала шерсть девочка. Она была пострижена под мальчишку, так что ее красивая шея была открыта. Это уж такая стрижка — у кого шея некрасивая, тому лучше так и не стричься. Девочка все время перебирала руками, как матрос, тянущий снасти. Женщина была уже немолодая, под сорок, беловолосая, розовощекая. И обе они так хорошо улыбались; я слышал ровное журчание их разговора. До чего же у них было хорошо — их тепло было ощутимее, чем тепло пылающего камина. Я отдал бы все, что имел, — два фунта с мелочью, только бы войти туда, и сказать «здрасьте», и чтобы мне улыбнулась темноволосая девчонка с красивой шеей, а женщина предложила чашку крепкого чая. Я даже подумал, не постучаться ли, а потом будь что будет: я бедный сирота, добираюсь в Пенрит к дяде, он обещал устроить меня на работу.

Но тут произошла удивительная штука: женщина смотала клубок, со смехом подбросила и поймала его, а потом положила на каминную полку. Полка была очень высокая, и она с трудом до нее дотянулась. Ее шерстяное платье с кожаным поясом приподнялось. Таких красивых ног я никогда не видел…

Я был так одинок, что мне хотелось вбежать в дом и, бросившись на колени, обхватить ее ноги, — я был уверен, что найду там утешение. Я совсем потерял голову и готов был впрямь это сделать. С некоторыми бывает такое, и я понимаю, их толкает к этому одиночество и желание, чтоб их утешила женщина. И вот такой молодчик вбегает, а женщина вскрикивает, кусает себе руку, пугается, вцепляется в него, и пиши пропало…

Я дал деру от этого окна.

Вы пробовали когда-нибудь ночевать в холодную ночь под открытым небом? Я обошел дом задами, все искал сарай, но нашел только высокую стену, в которую было вмазано столько бутылочного стекла, что любой пивовар пустил бы слезу.

Я все же перемахнул через забор. Четверть мили я шел по густому ельнику, и отовсюду на меня смотрели маленькие красные глаза. Оказалось, это фазаны. Я протянул руку, и в награду один долбанул меня клювом — видно, фазаны были домашние, но не совсем ручные. Я взял свой велосипед и покатил дальше.

Потом я увидел большой дом, совсем как в фильме «Знак креста», — пустое крыльцо, холодные каменные плиты, красивые цветные окна и гнилой остов старого американского органа, выставленный стервятникам на растерзание. Дверь была заперта. Я пошел дальше и наткнулся на зверька с длинной мордой и кроткими глазами; он стоял наготове, подняв одну лапу. Ему не понравился мой запах, и он ускакал.

Я зашел во двор этого громадного дома с разрушенными стенами, обвалившейся крышей и пустыми окнами. Всюду между каменными плитами росли кусты. Что-то зашевелилось, и я бросился прочь еще быстрей, чем тот зверек. Дорожка в последний раз вильнула и перешла в мощеную дорогу, которая скоро разделилась на две, а потом они снова соединились перед развалинами дома с тремя рядами окон, зубчатыми башенками в ложноготическом стиле и роскошным, похожим на пещеру подъездом, куда я вошел вместе с велосипедом. Я очутился в комнате величиной почти с танцзал в «Ридженте», с камином, который можно было принять за огромную, двустворчатую дверь, покуда не увидишь трубу, уходившую в потолок где-то в миллиарде миль над головой.

Я осветил комнату велосипедным фонарем — всюду кучи камней, досок, штукатурки. Слева от меня была пустота — словно огромный солитер сжевал все вокруг и след его порос крапивой. Справа было множество всяких комнат, а сверху торчали балки, на которых, как огромные выпотрошенные селедки, висели куски штукатурки.

В конце коридора, как видно, была кухня с большой чугунной плитой и расколотой раковиной. Мой фонарь был слишком слаб, чтобы я мог хорошо разглядеть красивые лепные бордюры в других комнатах — на них были кролики или, может, зайцы, дубовые листья, автомобили, кукурузные початки. Потом я увидел еще одну дверь. За ней был крытый коридор, который полого, без ступеней уходил куда-то вниз. Он был как пещера. По одну его сторону были маленькие каморки, и в каждой по стенам — ряды каменных ящиков. Вокруг валялись осколки толстого стекла; в одном ящике лежала целая бутылка, тяжелая и пустая.

Дальше коридор, словно бы поперхнувшись, сбегал вниз уже круче и обрывался в пустоту, так что я чуть не загремел оттуда. Не знаю, что меня остановило. Я стоял на высоте футов пятнадцать-двадцать над оврагом, поросшим кустарником. Под кустами журчал ручеек, будто кто-то играл на маленьком ксилофоне. Я представил себе, что лежу там по целым дням, гляжу вверх сквозь ветки и слушаю, как звенит вода, — жду голодной смерти. Говорят, когда есть вода, можно гораздо дольше продержаться. Мне показалось, что за углом дома виден свет, и я погасил фонарь. Светилось окно, должно быть, в подвале. Свет манил к себе, и я, снова поднявшись наверх, обошел дом по коридору. Послышались какие-то странные звуки и возня. Посреди лестницы я остановился и стал думать, кто же зажег этот огонь. Так я постоял немного, потом огляделся и посмотрел на небо, по которому бежали облака, рассекая луну на дольки. Была не была, решил я, здесь все равно страшней, чем внизу, и пошел дальше.

Пошел, конечно, не сразу. Сначала я отыскал окно. Сквозь уцелевшее стекло я увидел человека, который сидел чуть ли не на самом костре. Он все время шевелил дрова палкой, и я подумал, что он жарит форель или по крайней мере кипятит чай. На худой конец — разогревает банку вареных бобов. Видимо, он услышал мои шаги, и, когда я вошел в дверь, которая уже лет двести висела на одной петле, он вскочил и прижался к стене, готовый к драке. Борода, не бритая, наверно, несколько месяцев, налитые кровью глаза. И еще — нос. Я говорю про этот нос, потому что сроду такого не видал — он был кривой и чуть ли не длинней бороды, хотя, конечно, это только так казалось.

Я вошел, стараясь не смотреть на его нос, бороду и длинные лохмы. Сам не знаю почему, я крикнул: «Все в порядке, приятель!» Он ничего не сказал, но, братцы, ох, и разило же от него! Как от выдры — не пивом, а скорее тухлыми яйцами и сыром, который пролежал месяц на раскаленных углях рядом с куском вонючего мяса с живодерни. Но в подвале было тепло, и я поискал глазами, на что бы сесть. У костра стояло ведро, накрытое доской. Пока я грел руки, он все время стоял в углу, не глядя на меня. Мне было страшно, но это еще ничего, — понимаете, я ожидал встретить там старину Краба, отмывающего кровь с рук. И я почувствовал такое облегчение, что даже этот чудовищный нос меня не смутил. Я тер руки, поглядывая на него на случай, если он на меня бросится, и недоумевал, где же чайник.

Наконец я спросил:

— Закурить хочешь?

Он посмотрел на меня и не ответил.

— Погрей нос. — Я протянул ему пачку. И добавил на всякий случай — может, он не знает английского языка: — Сигарета, курить, понимаешь?

Он подбежал, столкнул меня с ведра, и, только когда я поднял голову и разглядел хорошенько, какой у него здоровенный нос, я понял, в чем тут дело. Как и всякий, он был очень чувствителен к своим недостаткам. Я встал и подошел к нему, но, братцы, кроме шуток, я дрожал, как лист.

— Слышь, — сказал я. — Погрей нос — это значит, закури табачок, только и всего. Так принято говорить.

Он что-то проворчал и взял сигарету. Я дал ему прикурить и прикурил сам. Он снова заполз в свой угол и повернулся ко мне спиной, дымя, как паровоз. Он затягивался жадно, весь дрожа, как будто сто лет не курил. Я сказал ему, что хочу чаю. Он подошел к куче тряпья в другом углу, разворошил ее и принес мне голубую кастрюльку с ручкой, чай в бумажном кулечке и банку сгущенного молока. Воды, конечно, не было. Пришлось идти к ручью через кусты, но я пошел бы и через Эверест. Мы пили чай, передавая жестянку из рук в руки. Такого вкусною чая я сроду не пробовал. Я подолгу держал его во рту, чтобы насладиться теплом, сладостью и привкусом молока, и, когда этот бродяга протягивал мне жестянку, ни разу не отказался. В конце концов он совсем отдал мне остаток — около четверти жестянки — и вышел. Я думал, он сбежал, но он вернулся с охапкой дров и подбросил их в костер.