— Это теперь так сточную канаву называют, да? — спросила она. Потом сказала нерешительно: — И вот еще что… За кольцо спасибо. — Она вытянула руку. Кольцо было на том пальце, где обычно носят обручальные кольца.

— В самый раз пришлось, — заметил я.

— А знаешь, что сказал этот дурачок? Что ты непременно вернешься, раз оставил кольцо. Когда я начинала с ума сходить, он все твердил мне… Ну ладно уж, я его возьму, но только с одним условием.

— С каким же, мама?

— Когда придет время, ты подаришь его своей девушке, этой Дороти.

Ну что тут поделаешь? Приходится выдерживать роль до конца.

Спать днем вредно для желудка, и меня чуть не стошнило, когда я проснулся и увидел, что старик Гарри жарит печенку с луком.

— Нет, мама, спасибо, — сказал я. — Налей мне только побольше чаю, чтоб силы подкрепить.

— А для чего? — спросил Гарри. — Если для Келли, то это лишнее. Я видел сегодня его старика. С его стороны никаких неприятностей не предвидится — если он и собирался что предпринять, то уже передумал.

— Спасибо, Гарри, — сказал я с искренней благодарностью. — Но я не про это. Тут другое — я безработный.

— Выгнали? — сказала моя старуха. — Что ж ты там натворил?

— Ничего, просто стукнул одного гада молотком по ноге.

И я рассказал им все.

— Ох, Артур! — воскликнула она. — По тебе веревка плачет!

— Я и сам так думал, — признался я.

— Гарри ходил туда сегодня утром, мы думали, они знают что-нибудь. Но они ничего. И дядя Джордж ни слова не сказал…

— Зато вид у него был усталый, — сказал Гарри. — Сколько дряни ты навалил на эту трубу?

— Тонн пять или шесть, — сказал я. Потом подумал. — А может, и двадцать.

— Поглядеть на него, так он все шестьдесят перекидал, — заметил Гарри.

— О господи, — сказала моя старуха. — Ты же мог их убить. Они теперь, конечно, потянут тебя в суд… И газеты раззвонят это на весь город…

— Ну уж нет, — сказал Гарри. — Они и не пикнут… даже там, на участке, и то их засмеют — заживо похороненные! Я человек равнодушный, но хотелось бы мне поглядеть на это… Когда они, наконец, откопались…

— Каждый скинул фунтов по четырнадцать, — сказала моя старуха.

— А на руках мозоли и спины в ссадинах, — сказал Жилец.

— Теперь мы в расчете, — сказал я.

И мы засмеялись так, как не смеялись со времен улиток, но на этот раз все смеялись вместе… А это и есть семья.

И вот благодаря старине Гарри, который расхвалил меня управляющему, сказал, что я специалист по машинам, аварийный монтер и механик, каких поискать, я очутился на сардинной фабрике на месте моего приятеля Носаря, который вдруг ушел оттуда. Работенка незавидная, но все-таки лучше, чем стоять весь день на месте да нюхать запах рыбы и прованского масла. А впрочем, неизвестно еще, что лучше. Носишься сломя голову, и все равно от этого запаха не убежишь, едва выйдешь за ворота, как от тебя вонь идет во все стороны. Нет ничего вкусней бутерброда с маслом и хорошей сардинкой, но если ее кладут не на хлеб, а на человека, то все нутро переворачивается, и я понял почему Гарри любил ходить домой пешком, не спеша.

Как детишки из книжек, которые мы читали в воскресной школе у моей бабушки, я зажил по-новому, Я стал даже читать книги, настоящие серьезные книги вместо научной фантастики или детективов. Но, честно говоря, не очень-то преуспел в этом. У меня не было основы.

Я пробовал читать, положив рядом карманный словарь, и отыскивал в нем незнакомые слова, но часто не понимал даже объяснений или же быстро уставал, потому что больно уж часто надо было туда заглядывать. Раз мне пришлось отыскивать шесть слов подряд в одной-единственной фразе, и все равно я ничего не понял. Черт знает что, нигде нет ясности, и меньше всего ее в словах. Я долго не мог взять этого в толк.

И это была не единственная трудность. Я слишком много видел и пережил; не успел, так сказать, переварить свой опыт. Снаружи у меня никогда болячек не было, но внутри вскочили здоровенные нарывы, которые прорывались и извергались как вулканы. Меня нес ураган, как тонущего моряка, который ухватился за жалкий обломок судна и не уверен даже, стоит ли за него держаться.

В эти времена в моей жизни появилась только одна полезная вещь — ванная. Мы всегда бегали в уборную, ну ладно, в туалет, если так вам больше нравится, и умывались там над раковиной… а мылись раз в неделю в цинковой ванночке, сперва до пояса, потом ниже. Я вспомнил, как чудесно было лечь в ванну у Стеллы, и предложил устроить у нас ванную. Моя старуха и Гарри согласились; мы купили бракованную ванну, подержанную колонку, трубы и от начала до конца все сделали своими руками — колонку поставили за субботу и воскресенье, а потом, на досуге, установили и саму ванну. Старима Гарри был просто клад — когда я глядел на него, мне становилось стыдно.

— Не торопись, — говорил он, когда я, увлекшись, хотел все разом сделать, надеясь на авось, и мог испортить работу. Он все умел, у него были золотые руки. Если моя старуха плыла по течению, то он был хозяином своего времени, у него все так и кипело, так и спорилось. Время ему покорялось, и он стал в моих глазах настоящим героем.

Он был похож на матросов из «Шкипера» или «Скитальца»[10], которые за пять, а то и десять лет ничуть не старятся, но только он не старился в работе. К ходу времени он оставался равнодушным, старости не боялся и надеялся умереть легко и быстро. А я вот считал и до сих пор считаю каждую уходящую минуту. У меня есть часы, но они мне ни к чему, потому что я, не глядя, всегда знаю, который час. Время сочится, как вода сквозь щелку, или каплет будто по ночам из крана; я всегда его ощущаю, и это приводит меня в отчаянье.

А жизнь моя шла своим чередом. Вышло так, что первый, кого я увидел на фабрике, был Мик Келли. Он встретил меня дружелюбно, как ни в чем не бывало, и сразу объяснил почему:

— Если б не ты, гореть бы мне мильон лет в аду, — сказал он. Точь-в-точь таким же тоном, как говорят: «Если бы не ты, опоздать бы мне на автобус».

— Как это?

— Я убил бы гада.

— Брось.

— Нет, серьезно, — сказал он коротко. — Я знал, что он собирается меня избить, он всем про это трепался, а когда увидал его, случилась смешная штука… — Я ждал, а он сморщил свою козлиную морду. — Мы с ним местами поменялись, — сказал он. — Я тогда не хотел драку затевать, боялся, что наш священник рассердится, а потом — вот чудеса — я очутился в его шкуре. — Теперь уж я поморщился. — Ей-богу, — сказал он. — Я был уже не я, а он, и он же меня дубасил.

— Выходит, по-твоему, ты дубасил сам себя!

— Это бред, конечно, но именно так и было, — сказал он.

— Говоришь, вы местами поменялись?

— Вроде того, и все же я при этом оставался собой. Понимаешь? — Я ничего не мог понять. Он взмахнул кулаком. — Всякий раз, как я его бил по чем попало, не только кулаку больно было, но и то место болело, по которому я его бил. И мне это было приятно: ведь бил-то он, значит мне не о чем было беспокоиться. С ума сойти можно, но тут, благодарение мадонне, подоспел ты и прекратил это. Дьявол вселился в меня, и я убил бы его, верь моему слову.

Я смотрел на него с удивлением. Он утверждал, будто оказался сразу в двух телах, а с виду ничего не было заметно; и этот человек, с которым произошло такое чудо, будет все так же работать на фабрике, а когда-нибудь пошлет своего старика ко всем чертям и женится. Не знаю почему, но мне было обидно.

С дядей Джорджем мне так и не довелось больше потолковать. Видел я его довольно часто, иногда с тетей Мэри, иногда одного, он всегда шел, задрав нос, но вид у него был такой, будто он наложил полные штаны.

Изредка его имя мелькало в газетах, и моя старуха говорила:

— Когда-нибудь он большим человеком станет.

Но он не стал большим человеком и не станет никогда. Убеждать мою старуху было бесполезно, но если б это можно было, я сказал бы ей, что он, бедняга, и теперь сидит в тюрьме, приговорен пожизненно. И что хуже всего — сидит в одиночке.